Солнце полуночи

Зеркало было уже разбито, края торчали наружу, как обломки серебристых зубов. Белла ударилась о зеркало головой точно в том месте, где и раньше, но на этот раз зеркальные зубья разрезали ей кожу, когда гравитация потянула ее к полу. Треск поддающейся и рвущейся кожи было невозможно спутать ни с чем.

Он обернулся, и в зеркало я увидел, как окаменело его лицо, когда он понял, что натворил.

Кровь уже просачивалась сквозь ее волосы, малиновыми струйками стекала сбоку по лицу, скатывалась по шее и скапливалась лужицами во впадинках над ключицами. От этого зрелища у меня в горле вспыхнул пожар, я отчетливо вспомнил вкус этой крови.

Тем временем кровь достигла пола, капли падали на него с громким плеском, собираясь в лужицы вокруг ее локтей.

Крови было так много, утекала она так быстро. Это ошеломляло. Я смотрел, потрясенный тем, что она все-таки выжила. И следопыт смотрел, его недавние планы и самодовольство поблекли. Его лицо стало диким, нечеловеческим. Некая частица его сущности пыталась побороть жажду, я видел это по его глазам, но он был не в состоянии владеть собой. И едва помнил о своем представлении и зрителе.

Охотничий рык вырвался у него сквозь зубы. Она инстинктивно подняла руку, чтобы прикрыться. Ее глаза уже закатывались, лицо становилось безжизненным.

Взрывной треск, рев. Прыжок следопыта. Бледный силуэт мелькнул в кадре так быстро, что рассмотреть его было невозможно. Следопыт исчез с экрана, я увидел малиновый след его зубов на ладони Беллы, потом ее рука безвольно, с негромким всплеском упала в озерцо крови.

Почти оцепенев, я смотрел на себя, всхлипывающего на экране, и Карлайла, спасающего Беллу. Взгляд невольно устремлялся в нижний правый угол, где время от времени мелькали фрагменты следопыта. Локоть Эмметта, затылок Джаспера. По этим проблескам было невозможно представить, как идет схватка. Когда-нибудь я попрошу Эмметта или Джаспера вспомнить ее для меня. Но вряд ли это хоть сколько-нибудь приглушит мою ярость. Даже если бы я сам разорвал следопыта на куски и сжег его, этого мне было бы мало. Случившееся было ничем не исправить.

Наконец к объективу камеры приблизилась Элис. Мучительный спазм исказил ее черты, и я понял, что в ее видениях появилась эта видеозапись и я, просматривающий ее. Элис взяла камеру, и экран погас.

Я медленно протянул к камере руку, а потом так же медленно и методично искрошил ее, превратил в кучку металлической и пластиковой пыли.

А когда все было кончено, я достал из кармана рубашки крышечку от бутылки, которую носил с собой повсюду уже несколько недель. Мою память о Белле, мой талисман, мой дурацкий, но внушающий спокойствие знак физической связи между нами.

Мгновение крышечка тускло поблескивала у меня на ладони, а потом я стер ее в пыль большим и указательным пальцами, посыпая частицами металла останки камеры.

Я не заслужил никакого связующего звена, я вообще не имел права на нее.

Долгое время я сидел в пустой часовне. В какой-то момент в динамиках негромко заиграла музыка, но никто не вошел, и, судя по всему, никто не заметил меня. Видимо, музыка включилась по таймеру. Это было adagio sostenuto из Второго фортепианного концерта Рахманинова.

Я слушал, холодный и неподвижный, и старался напоминать себе, что с Беллой все будет хорошо. Что я могу прямо сейчас встать и вернуться к ней. Что Элис видела, как ее глаза вновь откроются через каких-нибудь тридцать шесть часов. Через день, ночь и еще день.

Но все это казалось сейчас ни при чем. Потому что только я виноват во всем, что она вынесла.

Я засмотрелся в высокие окна в противоположной стене, наблюдая, как ночная чернота неба постепенно уступает место бледной серости.

А потом я сделал то, чего не делал уже сто лет.

Сжавшись в комок на полу, неподвижный в агонии, я… стал молиться.

Я молился не своему Богу. Я всегда интуитивно понимал, что для таких, как я, нет божества. Бессмертным нет смысла иметь богов, мы сами вывели себя из-под любой божественной власти. Мы создали свою жизнь, и единственной силой, достаточной, чтобы отнять ее, была сила тех, кто подобен нам. Землетрясениям не сокрушить нас, потопам не утопить, огонь слишком медлителен, чтобы настигнуть нас. Про серу и разговора нет. Мы – боги в собственной альтернативной вселенной. В мире смертных и в то же время над ним, не в рабстве у законов этого мира, а лишь подчиняясь собственным.

Бога, которому я мог бы принадлежать, не существовало. Не к кому было возносить мольбы. Карлайл считал иначе, и, возможно – всего лишь возможно, – для таких, как он, делалось исключение. Но я не он. Я запятнан, как все мое племя.

Поэтому я молился ее Богу. Потому что если в ее вселенной есть некая высшая, благая сила, тогда, конечно, конечно же, эта сила, будь то он или она, тревожится за самую отважную и смелую из своих дочерей. А если нет, тогда в такой сущности нет никакого смысла. Я должен верить в то, что Белла имеет значение для ее далекого Бога, если он действительно существует.