Солнце слепых

— «Старый пруд. Прыгнула в воду лягушка. Всплеск в тишине». Как? — с восторгом взглянула она на капитана. В этот момент она готова была поклясться, что весь огромный каменно-железобетонный мир занимал в ней места меньше, чем лягушка, прыгнувшая в пруд.

— Знакомо, — согласился тот.

— Басё!

Дрейк слышал где-то эту фамилию.

— Японец?

— Да, триста лет тому написал. А как современно!

— Это время Богдана Хмельницкого? — уточнил Дрейк, наливая по второй. — Есть улица такая. Ну, без «б», за Богдана и Басё.

— А вот еще одно: «Снова весна. Приходит новая глупость старой на смену». Правда, замечательно верно? Профессор Тануки от нее без ума!

— Прямо-таки без ума? Что касается глупости — это верно. В Японии, если судить по стихотворению, она приходит только весной, чего не скажешь о нас. У нас она круглый год.

— Как вы правы! Как правы!

— Анна Семеновна. Родился экспромт. На типично российские темы. Вот: «Тучное поле ждет хлебопашца. Трактора нет!»

Анна Семеновна расхохоталась.

— Прелестно! И неоднозначно. В нем бездна вариантов. Третья строчка, пожалуйста: «Нету бензина!»

— «Дороги размыло!» — поддержал Дрейк.

— Хорошо! «Хрен дождется!»

— Ага. «Хлебопашец запил!»

Они целый час изгалялись над третьей строкой одного из первых российско-японских трехстиший, пока не перебрали сотни две вариантов.

Дрейк резко повернулся и почувствовал боль в пояснице.

— Что с вами? — обеспокоено спросила Анна Семеновна.

— Да побаливает немного. Радикулит или как там его…

— К врачу не обращались?

— Что к ним обращаться? В руках скальпель, на языке латынь.

— Да-да-да, я тоже не обращаюсь. Я «от спины» ложусь на стол и задираю ноги. Боль сама сползает. Кстати, где вы пропадали столько времени?

— Пропадал я весьма некстати, Анна Семеновна.

— Зовите меня Анна! При чем тут Семеновна? Если уж на то пошло, мой отец вообще был Зигфрид. А может, и Никифор. Да и вообще, когда вы обращаетесь ко мне, при чем тут мой отец? Я вас тоже буду звать Федором.

— Можно и Фрэнком, — разрешил Дрейк. — Пропадал я потому, что жена моя, царствие ей небесное, преставилась этой зимой. Через три месяца после того, как погибли наш сын со снохой. Весь год прошел «некстати».

— О, простите меня, кэп, — только и смогла вымолвить Анна Семеновна.

Помолчав, она долго разглядывала пространство, что было в коридоре выше головы, вздохнула:

— У моих знакомых, профессора Сазонтьева, вот так и так идут замечательные антресоли…

— Чем же они замечательны? — поинтересовался Дрейк. — Инкрустацией?

— На них покоится хлам династии Сазонтьевых за много-много лет.

— Зачем хранить хлам?

— Как же, архив, фотографии, те же обои… — Анна Семеновна смолкла.

— И что? — не выдержал паузы капитан.

— Я вот подумала: а не заказать ли и мне такие же?

— Вам? Зачем? У вас и так прекрасно все хранится, — Дрейк обвел взглядом комнату. — Все под рукой. А на антресоли лезть надо. Убьетесь еще.

— Хочется, — призналась Анна Семеновна, — давно хочется. Мечта детства. Для полного счастья всегда не хватает капельки.

— Хорошо. Нужны три доски и уголок. Еще дрель, ножовка, молоток, отвертка — нарисую, как в сказке. Гвозди да шурупы. Можно фанеру, если желаете с дверкой.

— Кэп, я ваша невольница! Делайте со мной, что хотите!

— Ну зачем же? — ухмыльнулся Дрейк. — Свобода — главное завоевание женщин в нашей стране.

— Увы, — вынуждена была согласиться Анна Семеновна, — и единственное.

Они еще много говорили о здоровье, семье, молодости, словом о том, чего больше не было, и оттого обоим было немного грустно, но и хорошо. Они будто в четыре руки ткали одно полотно под названием «Вечер».

— Ну мне пора, — Дрейк посмотрел на часы.

— Я вас провожу, мне надо купить папирос.

— Возьмите мои.

— Благодарю. Я хочу проводить вас, Федор. Какое небо сегодня!

— Выше семи небес счастья.

Глава 34

На острове Валькирий

Потом лето ушло, а вместе с ним пропала куда-то и Анна Семеновна. Будто эмигрировала в Новую Каледонию. Как потом выяснилось, Анна Семеновна, разочаровавшись в издании литературно-публицистического журнала, ушла в полугодовой «творческий» отпуск. Натащила из институтской библиотеки гору книг и журналов, закупила сахар, соль, рыбные консервы, лук, томатную пасту, картошку, макароны, и три месяца, не выходя из дома, по восемнадцать часов в сутки писала книгу о влиянии студенческого театра на уровень высшей нервной деятельности студентов и профессорско-преподавательского состава, а также высшего образования в целом. «В последнее время я крепко подружилась с вечерним светом, — говорила она по телефону. — В Японии это означает, корпеть допоздна». Ею были привлечены новейшие данные педагогики, психологии, медицины, множества социологических опросов, а также криминалистики и театрального искусства. Монография, по ее оценкам, «тянула» на шестьдесят печатных листов. Бумагой был завален весь угол комнаты, которую до двенадцати часов ночи она называла «кабинетом», а после двенадцати — «будуаром». А в целом, следуя японской традиции, помещение называлось «Ветка сакуры», что и подтверждала веточка облепихи в бутылке из-под кефира.