Соло для оркестра

Свадьба была богатая. Мать потом целых два года расплачивалась с долгами. Не могла она допустить, чтобы два гостя ели из одной тарелки; даже дети и те не ютились со своими надбитыми мисками где-то в сторонке, а у каждого было место за столом и перед каждым — отдельная тарелка. После свадьбы еще долго по всей округе чесали языки, что, мол, вдовушка из Чаковки совсем помешалась на этих тарелках.

А какой только еды не наготовили! И суп с лапшой, и жареное мясо с перцем, одних голубцов, почитай, штук двести завернули, да еще — слыханное ли дело! — кур жареных подавали. Сегодня все это, может, и смешно, но по тем временам был пир на весь мир. Даже кум с кумой не захотели ударить в грязь лицом и принесли всего столько, словно у них было не четыре, а восемь рук. Кум в одной руке держал огромную бутыль вина, а в другой — два литра ржаной паленки. Кума же притащила две корзины пирогов, а за спиной — целый узел разных подарков: полотна на блузку, бежевый, расшитый цветками клевера платок, зеленого бархата на юбку и кофту. Крестница принесла торт, а в корзине — розмарин и барвинок для украшения свадебного стола и гостей. А крестник — ему тогда было четырнадцать, шустрый такой мальчик, — после войны на мине подорвался… Сейчас она уж и не вспомнит, что же он тогда принес? Кур, что ли… Ну да, конечно, кур!

Со стороны жениха на свадьбу пришел лишь его брат — тот самый, что пас овец на Планине, какая-то худая, забитая женщина да кучка сопливых ребятишек.

— А ведь должен был еще прийти и твой младший брат, — осторожно попыталась выведать у жениха невеста, огорчившись скудостью его родни.

— Шут его знает где он. Вообще-то… его приглашали… — невнятно пробурчал жених.

На свадьбе он сидел в том же самом костюме, в каком приходил свататься. Та же шляпа и те же сверкающие штиблеты. Но при дневном свете на его пиджаке там и сям были заметны пятна, их хоть и пытались отчистить уксусом, но пиджак чище не стал. Мать места себе не находила от злости, ведь только теперь до нее дошло, что надеяться на его деньги — дело дохлое. От ее сладкой заискивающей улыбки — ах ты, зятюшка мой, а почему бы и нет, зятюшка мой, все будет, как скажешь, зятюшка мой! — и следа не осталось, и на ее лице, еще не старом, выделялись колючие серые глаза да уголки презрительно сжатых губ. Мать срывала зло на бабах, возившихся на кухне, на мужиках, то и дело прикладывавшихся к паленке, а в полночь, как раз тогда, когда на невесту надевали повойник, обругала двух женщин, стряпавших пироги. Много лет потом они едва здоровались с матерью. На каждой свадьбе — и по сей день так — есть у хозяйки свои любимые и свои гонимые. Обе эти бабы сейчас как два сморщенных яблочка, а обиды забыть не могут.

Через два дня после свадьбы надо было идти рожь косить. Мать разбудила их с первыми петухами. Пока собирались да птицу кормили, муженек-примак подхватил корзинку и, насвистывая, куда-то пошел задами.

— Куда ж тебя черти понесли?! — заорала мать ему вслед. После той несчастной свадьбы она терпеть его не могла.

— Грибы растут, мамаша! Боровики и бараньи головы. Смотрите, какой туман над лесом у Медвежьей горы.

— А рожь?!! Это ж хлеб наш насущный… А тебе наплевать?!

— Рожь подождет.

Если бы он тогда пошел с ними, если бы пошел… А он двинулся своей дорогой. Волосы его как уголь чернели над багровой шеей, штаны, стянутые у пояса, на худом его заду топорщились во все стороны, ноги заплетались — он, бедняга, еще и косолапил.

Чего она только не натерпелась за этот день в поле! Рожь уродилась низкая, она вязала снопы, а мать косила, срезая колосья чуть ли не под самый верх и выкрикивая страшные ругательства. Свалился на нашу голову, подкидыш! Безотцовщина! Мать его небось та еще шалава! Троих прижила от разных мужиков. Голоштанник! Шантрапа!

Вечером он ждал их на дворе, весь сияя от радости. Большая часть боровиков им была уже нарезана и на нитках развешена по окнам для сушки. Баранью голову пока оставил в корзине. Желая скорей похвастаться своей добычей, он от нетерпения ломал пальцы так, что те трещали в суставах.

К грибам никто не притронулся, так они и сгнили, зачервивев.

На другой день опять пошли в поле, уже вместе с примаком. Он не умел даже косу нести на плече. Как же он косить будет! Господи, спаси и помилуй! А как пришли на поле, у нее аж в горле свело от дурного предчувствия.

Примак засучил рукава, весело улыбаясь и присвистывая, сунул за пояс оселок, потуже затянул штаны, взял косу и размахнулся… Но не тут-то было. Коса острием воткнулась в землю. Он размахнулся еще раз — и рожь полегла несрезанная.

Мать, подобрав юбки и уперев руки в мощные бока, разразилась злым, презрительным хохотом.

— Вы над кем смеетесь, мамаша? Надо мной? Ну и косите сами. — Примак отшвырнул косу так, что она зазвенела, и, насвистывая, ушел.

На третий день вечером — была среда, она как раз наливала керосин в лампу — притащился гость. Как-то робко, неуверенно вошел он на двор. Слово за слово завязался разговор, и скоро выяснилось, что гость не кто иной, как младший брат ихнего примака.