Соло для оркестра

— А то сделают нам подвесную дорогу и будут нас на веревке тягать наверх. — И Матё ощерился, показав редкие зубы.

Но старик уже не слушал его, занятый собственными мыслями.

Черный Матё не рад был, что разволновал старика, и неловко попытался перевести разговор на другое.

— Эх, да чего там, батя, пускай у тех голова об этом болит, кому положено…

Вялые утешения Матё не успокоили старика.

— Надо председателя спросить, может, и сад наш заберут, он тоже на камне стоит.

Он оперся на грабли и задумался.

Из-под листьев выскочила тощая мышь, обежала кротовью кочку и юркнула в дыру под корнем дерева.

Старик медленными движениями, думая свое, разровнял кротовину и выгреб пятнистый зеленый камешек, положил его на ладонь и пальцем счистил землю.

Холодок от камня проник в него и по жилам поднялся к голове.

Да, сад стоит на камне. И Геленин дом стоит на камне. Само собой, он давно про это знает, но сейчас об этом думалось совершенно по-другому — прежде он относился к камню, как к давней и прочной основе, каменоломня была для него мертва и лишь изредка навевала воспоминания о юных годах — о белых козах, игре в лапту…

А камни он замечал лишь при сенокосе, тогда он собирал их и бросал в кучу на выгон; мягкий зеленый цвет камня был ему привычен.

На этот раз камешек на ладони озадачил его и лишил покоя.

Он смотрел на него с неприязнью, как на давнего друга, оказавшегося на склоне лет вероломным. Никогда не приходило ему в голову, что окажется не в ладу с камнем, что камень стронется с места и станет недругом…

Старик отбросил камешек в кусты и следующую кротовину разравнивал кое-как, слегка, словно боясь снова выковырнуть камень.

К председателю он не пошел и жене ничего не сказал, утешая себя тем, что все это пустые, на ветер, разговоры. Каких только слухов не было на его веку!

Он закинул грабли на чердак и вошел в свою мастерскую.

Утреннее солнце нагрело белые стены, верстак и пол, усыпанный стружками. На дворе переговаривались куры, ветер трепал развешенные перед окнами посконные полотенца, от лежавшей под самым окном пустой бочки доходил сюда винный дух.

В мастерской гудел заблудившийся шмель, садился на желтоватую деревянную миску, принимая ее, видимо, за огромный душистый цветок. Старик оглядел подсыхающее дерево, потрогал глиняные кувшинчики и принялся старательно выгребать из щелей стружки, как будто это было невесть как важно, а сам мыслями был далеко отсюда… В голове у него отдавалось эхо взрывов, затылком он чувствовал настырное апрельское солнышко, слышал смутные Матёвы речи. Прохаживаясь по старым скрипучим половицам, он прислушивался к их звукам, а снизу, из глубины, впервые ощутил враждебное дыхание пестрого зеленого камня.

Присев к окну, старик взял закругленный нож и ловким поворотом вынул кусок из недоконченной деревянной миски.

Снова раздался взрыв.

И еще один.

Испуганно закричал петух на дворе, задребезжало стекло, с шумом выпорхнули из зарослей воробьи, а ласточки умолкли. Его рука замерла, нож застрял в дереве, он наморщил лоб и поднял взгляд к окну. Все словно притихло, замерло, даже дерево под руками притаилось, один только шмель лениво жужжал в воздухе, и неслышно осыпался терновый цвет…

Откуда-то снизу примчался ветерок, но совсем не такой мягкий и приятный, как до этого, — он хлестал с яростным и зловещим свистом, как вода в дырявую лодку. И прилетел он оттуда, откуда старик никогда его не ждал, и постепенно, но прочно затоплял мастерскую посторонним холодом. Холодный запах каменной пыли напрочь прогнал извечно царивший здесь теплый аромат дерева…

Старик снова погрузил нож в дерево, но дрожащая, неверная рука замерла.

Он отложил нож и прислушался, глядя перед собой.

Снова расшумелись ласточки, неторопливо и понемногу возвращалась привычная прежняя тишина с деревом, ножами, часами, старой лампой… Может, и не было ничего, уговаривал он себя, все мне просто примерещилось, пока я дремал, уронив голову… Иллюзия придала ему сил, он снова увидел все кругом в прежнем виде.

Как бы то ни было, подумал он, ничего не поделаешь, придется сходить посмотреть.

Старик, надел куртку и отправился в путь.

Он представил себе косогор, выгон, а под ним зеленоватую скалу. Бессчетное число раз ходил он по ней, но никогда не замечал ее, не чувствовал под ногами. С детства привлекали его земля, глина, а камень был для него безжизненным трупом — чужой стихией. И вот все эти представления вдруг перевернуло. Камень ожил, отозвался, и ему предстоит убедиться в этом…

Ноги служили ему пока что отменно, и он довольно скоро дошел до каменной ямы.

Края ее сверху были черные, с потеками, давно отсюда никто не брал камень, последний раз — лет тридцать назад, в годы кризиса. До того тут было небольшое углубление, и община взялась добывать камень по нужде, чтобы дать кусок хлеба безработным. А потом — вскоре после того, как подорвался Барнабаш, — началась война, и каменоломня опустела…