Соло для оркестра

Штефану принадлежал там только лужок, тополь, река да высокий глинистый берег, за которым раскинулся широкий мир, куда ему хотелось убежать уже с малых лет. До сих пор все это видит он во сне. И что же — теперь вернуться туда? Оживить сны, как ожила скала? Вернуться в каменный дом, где бродит тень отца? Спуститься вниз, на самое дно засыпанного годами прошлого, снова взяться за ручки дверей, повернуть заржавелым ключом? Снова войти в дом, похожий на заросший диким виноградом склеп? Снова слушать многоголосие в коридоре, во дворе, кладовых и хлеву, слушать, как в пустоте пищат мыши, прислушиваться к завыванию ветра…

Камень предал его, он гонит его туда, вниз, — а ему-то казалось, что он расстался со всем, что было внизу, навсегда, — в дом, стен которого он ни за что не хотел больше видеть…

Снизу, от камня, на него веяло враждебным холодом.

Он повернулся и торопливо зашагал дальше.

По пути он рассматривал попадавшиеся ему камни и думал, что прежде никогда его столько тут не было. Шел он все быстрее и быстрее, умышленно шаркал ногами по земле, чтобы отвлечься, разогнать мрачные мысли о сгущавшихся над головой тучах.

Наконец он остановился возле родника, присел на корточки на широкую кладку и набрал в бутылку воды. Поднявшись, напился, неуверенно огляделся, словно деревья неузнаваемо переместились, и свернул к сторожке.

Отперев дверь, он повесил суму, на ощупь взял мотыгу (гладкое дерево рукояти приободрило его) и вышел, чтобы подровнять рядок виноградника у луга. Запахло иссеченной крапивой, запах этот напомнил ему ненасытных утят, и он совсем близко услышал строгий голос матери.

Опершись на мотыгу, он уставился на глиняную стену низкой сторожки. Стена смотрела на него, словно лицо старого друга, шершавая и рябоватая, но верная и надежная, и крыша сторожки показалась ему лихо надвинутой шляпой старого холостяка, из-под которой лицо это улыбалось ему хитро и задорно.

Сюда он приносил все, что выпадало на его долю, — радость и огорчения, — сюда приходил крестить и хоронить, здесь он прятался от горя и зла, здесь искал он надежный приют в минуты беспомощности, всякий раз когда настигал его наследственный недуг — меланхолия нелюдимости.

Нащупав в кармане ключ, он спустился в погреб и вынес, держа за краешек, кувшин исчерна-красного вина. Взял в сторожке стаканчик, налил себе и, опершись о стол локтями, сел и задумался.

Сперва к нему вернулись старые успокоительные мысли, но потом в эти мысли втерся, поднимаясь откуда-то снизу, зловещий шмелиный гуд. Он выходил вроде бы из-под стола и упрямо напоминал ему один случай в его жизни… Было это в зеленой комнате отца с коричневой кафельной печкой. В косых лучах заходящего солнца глаза отца казались татарскими. «Попомни мои слова: ты еще вернешься в этот дом, вернешься сюда, как глухой пес. Я судьбу твою наперед вижу, Штефан, от нее не уйдешь, вознесись ты хоть под самое небо. Рад будешь и этой крыше над головой, когда господь бог разобьет о твою башку ту глиняную скрипку».

Он смотрел в глаза отцу и невольно отмечал про себя, что у них цвет камня — зеленовато-холодный.

Гуд сменился шумом, словно рядом где-то шумела река, по которой плыли тяжелые стволы акаций. Они ударялись в старый дуплистый тополь, от каждого удара раздавался гулкий звон и в солнечной тишине взлетали мелкие лепестки тернового цвета…

Шум не унимался и только снова перешел в однообразный гул. Старик открыл глаза и беспомощно огляделся вокруг в поисках старых знакомых звуков и голосов. Но напрасно напрягал он слух, ни один не вернулся к нему, все рассеялись, бросили его, как Христовы ученики бросили своего учителя в тяжкую годину. И только пустая тишина, глубокая, темная и сиплая, окружала его. Над ним словно бы вырастали высокие горы из зеленого, цвета ящерицы, камня. Глохну, испуганно подумал старик и в отчаянии прислушался. — не донесется ли до него шорох мышей, листьев или птичий щебет… Нет, совсем ничего, и пустым-пусто, ни живой души, как в заколдованной стране. От страха потемнело в глазах, земля ушла из-под ног, потянуло плесенью, мышами, каменным холодом… Вечернее солнце смотрело на него лицом отца, он видел его торжествующую ухмылку, рука указывала на лавку в углу, где он, бывало, покорно сидел с ложечкой в зажатом кулаке…

— Ну нет, — отчаянно дернулся старик, и его рука непроизвольно, как у слепца, потянулась к кувшину, как к дверной ручке.

В этой напряженной тишине вдруг ни с того ни с сего распахнулась дверь, в сторожку ворвался пахнущий травой сквозняк и нежный щебет…

Лицо старика прояснилось, он улыбнулся с огромным облегчением. Холодные зеленые каменные горы вокруг стали ниже, превратились в покрытые зеленью холмы с шелковицами и черешнями, знакомые голоса незаметно стали возвращаться, приблизились и предметы.

Из темных углов на него смотрели успокаивающие синие глаза.

Он наливал себе и клонился вместе с солнцем все ниже.