Соло для оркестра

Смеркалось, в дверь потянуло прохладой, и его пробрало ознобом до костей. С первой звездой он поднялся, прикрыл дверь и зажег свечку. Щебет исчез, не стало и аромата травы, в желтоватом полумраке снова загудел шмель, и вместо стакана старик почувствовал в руках холодный зеленый камень.

Он допил, торопливо запер сторожку и побрел домой.

* * *

Простудившись, он почти месяц хворал.

Тем временем возле каменоломни вырос деревянный барак, в самом карьере грохотали машины, над деревней громыхало и гудело, грузовые машины разогнали недавнюю тишину и у пастушьей хибары.

Старик напрасно закрывал двери и окна, шум и грохот проникали через толстые стены и двойные рамы. Ежедневно уши закладывало от взрывов, лязгали стальные цепы, дробящие камень. Старик хватался за дерево и глину, но работа не клеилась.

Он предпочитал выходить из дому поздно вечером, но и тогда его беспокоил ветер, приносивший запах каменной пыли и гари.

В конце сентября подрывники добрались к самой дороге.

Однажды после полудня в пастушьей хибаре появились гости: секретарь комитета, официальный оценщик и девица с подведенными глазами и черным блокнотом под мышкой. Они осмотрели комнаты, кладовую, сарай, двор и сеновал. Оценщик, высохший мужчина с запавшим ртом, все осматривал, ощупывал, хмыкал и вполголоса диктовал всклокоченной девице.

Старик сопровождал его, рассеянно отвечал на вопросы и при этом чувствовал себя как подсудимый, которого подозревают в неизвестных ему проступках.

С хмурым видом открыл он перед ними мастерскую.

Девица с прической из сахарной ваты взвизгнула и подбежала к расставленным на полках фигуркам, она мяукала от восторга, гладила деревянные миски, лошадок, дудочки, глиняные кувшинчики и поросят. Одну из мисок она до того расхвалила, что старик подарил ей.

Радость девицы немного взбодрила его, он сам отворил им калитку в сад.

Секретарь поднял яблоко из покрытой росой травы.

— Жалко деревьев, — сказал он и с аппетитом хрустнул яблоком.

— Заплатим, за все заплатим, — подчеркнул оценщик. — Денег столько получит, что до самой смерти не истратит. — Посмотрев на часы, он велел девице: — Пересчитайте деревья, но каждый вид в отдельности.

Девица перепрыгнула через кротовью кочку и крикнула:

— А это что за дерево?

Оценщик повернулся к секретарю:

— Что это за дерево, товарищ секретарь?

— Старая айва, грушевая, другой такой нет во всей округе… Прекрасное дерево, его больше всего будет жаль старику…

— Прибавим, — деловито бросил оценщик и носком ботинка копнул кучку прошлогодних листьев. Увидев забытый коричнево-желтый плод, поднял его, но, откусив, сморщился и отбросил прочь.

Они попрощались со стариком несколько виновато, девица пожелала ему много здоровья. Секретарь, глядя куда-то в небо, сказал:

— Всего вам наилучшего, батя, и не жалейте. Спокойно живите тут до весны. К весне подготовим вам жилье внизу, в деревне.

Оценщик добавил:

— Все вы получите, как положено, официальные бумаги. Решение пришлем через комитет, а деньги переведем через банк.

И они удалились. Старик вышел на галерею и сел на табурет перед дверью. Ноги у него странно обмякли, формы предметов и краски расплывались в глазах, он был разбит, словно неделю копал без передыха. Каменный холод поднимался от ног к самой голове, все вокруг него взывало о помощи, но у старика не было сил, все они без остатка ушли следом за посетителями за ворота. И словно перестали тикать часы, испокон века отмерявшие тут его время. Слова оценщика звучали для него как приговор в конце процесса, который он проиграл… Выселят, вырубят, сломают, увезут… Он видел мужиков, срывавших крышу, кирками врубавшихся в глиняные кирпичи, айва с треском скатилась по косогору, и ее бело-розовый пень смотрел на него мертвым насмешливым лицом отца: «Вот видишь, сын, исполнились мои слова — все это кара за твою гордыню. Бог захочет — и в горах достанет тебя половодьем. Еще и спасибо скажешь за ту крышу, под которой тебе было тесно».

Старик побледнел и пустым взглядом посмотрел в сад.

Из дому вышла старуха:

— Слыхал, Штевко, сказали, что до весны еще останемся.

— А ты и рада, — с горечью глянул он на нее.

— Радуюсь или нет, а и то слава богу, что не на зиму глядя выезжать отсюда придется. Сам знаешь, каково там, внизу…

— А каково там? Как на кладбище.

— Всюду хорошо, когда хорошо. А сколько уж нам осталось… где попало доживем.

Его поразили старухины покорные глаза. Она обрывала сухие листики с розмарина и продолжала:

— Скалу и ту всю в пыль обратят, не то что человека.

Ему вспомнился серебристый розмарин. Тогда, на сестриной свадьбе, он заявил отцу:

— Все, отец, я сюда вниз больше никогда не ворочусь. Мой дом наверху, там, на скале.

И вот же — и скала, оказывается, смертна.

Настанет день — ее разобьют, раздробят и рассыплют по дорогам, она превратится в голубоватую пыль, которая растворится в пустоте, в воздухе.