Соло для оркестра

Открыв печку, он набил ее сухими полешками из акации. Вскоре в каморке стало жарко, будто на дворе стоял август. Тяжелый запах сухих трав одурманивал старика сильней, чем вино.

Из-под стола, из подземной глубины, скала светилась зеленым враждебным сиянием, но старик уже не замечал его, голова его падала на грудь, он заснул, и снилось ему, что он слышит свою глиняную скрипочку.

Он спал, а из приоткрытого рта свешивалась тонкая, как паутина, нитка слюны.

Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Сонно зачмокав, он неловко вытер губы и ошарашенно посмотрел на улыбающегося Матё.

— Я увидал след ваш, — объяснял Матё, размахивая руками-лопатами, — дай, думаю, погляжу, чего вы тут поделываете, а вы… вона… спите.

— Ты что говоришь, Матё?

Матё поразился:

— Вы что же, батя, не слышите меня?

— Да выходит, так оно… того…

Матё закричал:

— Говорю — не слышите меня, что ли?

— Заложило мне уши, черт знает от чего.

— Это от перемены погоды, у меня тоже два дня в ушах звон стоял.

Старик поерзал и предложил:

— Присаживайся да выпей.

Дрожащей рукой он налил в стакан, который Матё с готовностью подставил. Подняв стакан, Матё пожелал ему доброго здоровья.

— Пускай оно вам еще послужит.

Старик кивнул, Матё выпил и похвалил:

— Доброе вино, приберегите его на переезд, приду вам помогу.

Старик машинально кивнул и снова налил. Матё снова выпил и продолжал, размахивая ручищами:

— Так вот оно, батя, добрались до вас, дорогу нам испортили, и все-то им мало. Крушат камень, аж жуть берет, скажу я вам, не пройдет им это, не кончится добром… Скала еще возьмет себе покойника… Верно вам говорю — без человеческой жизни она не обойдется.

Матё таращил глазищи и стучал пальцем по столу, но старик не слышал его и не понимал, потирая себе суставами пальцев наморщенный лоб, словно силясь что-то припомнить. Как ни напрягал он слух, ничего не слышал, и только издали к нему приближался шмелиный гуд, а снизу в тело проникал каменный холод и замораживал сердце. В глазах мельтешило, словно шел снег не то осыпался терновый цвет. Ему показалось, что он дома, лежит на спине, кругом ночь, и в ночной тишине раздается капель, и шумит половодье, и в тополь бухают проплывающие бревна… бум… бум…

Дом отзывается гулом на удары, дребезжит стекло, из красноватого пня черешни выплывает укорительное отцово лицо: «Что оно такое, эта твоя свобода? Все мы рождаемся слугами, слугами и помрем, одна у нас госпожа-повелительница — смерть».

Видения менялись, и старик был бессилен сладить с ними. Балогов хутор с собаками-волками, сестра под фатой, Гелена в трауре (будто синее небо, окутанное чернотой), железные ворота (это когда его хотели силком оженить), белый тополь и почерневший Барнабаш с меловыми белесыми глазами.

В эти видения непонятным образом проникали шевелящиеся Матёвы толстые губы.

— Батя, а помните, как мы им наверх мины тащили? И кирками заледенелую землю колупали, аж искры летели, а немцы по нам… тра-та-та-та-та!

Матё и незнакомец из каменоломни говорили разом, но старик слышал только слова незнакомца. Он стоял перед ним, будто создатель-судия, читал по толстой книге всю его жизнь и говорил все громче, ибо из дальней дали к нему устремлялся шмелиный гуд, да такой сильный, что старик чувствовал, как под ним дрожит земля.

Потом в каменном проеме старинного дома появилась она в бархатной блузе, вытянула руку, и в отрадной, приятной тишине раздался один-единственный, глубокий тон.

Нота «соль», слетевшая со струны глиняной скрипки.

Он медленно опускался на стол, словно невидимая рука мягко, но твердо прижимала его голову к столу.

Напрасно Матё тормошил его за плечо.

— Пойдем, батя, вдвоем вниз, вместе веселее будет.

Старик поднял голову, но она тут же снова упала на стол. Он уткнулся в него лицом и обхватил руками лоб, словно защищая свой сон — плеск дождя и тихий, озабоченный голос: «Штевко, ты чего не спишь?»

— Ты что сказал? Что-о? — отозвался он из своего сна.

— Говорю, домой пошли!

Старик вскочил, мутные глаза его блуждали…

— Домой? Домой нас понесут, Матё.

Шаря по столу в поисках кувшина, он бормотал:

— Пей, Матё, выпей за мое… здоровье… потому как все… все еще… все это…

Голова его снова стала клониться.

Матё нагнулся к старику:

— Не буду больше, батя, с меня хватит. Вона ночь на дворе, темнота, а дорога трудная.

Старик не ответил, распрямил ладони, вытянув пальцы, и глубоко дышал.

Утром его нашли в каменоломне.

Он лежал на зеленоватой скале, скорчившись, волосы его были покрыты инеем. Неподалеку от него валялась сума с куском замерзшего хлеба. Мужики выбрались из каменоломни и пошли по его следам.

Они шли вдоль занесенной снегом колючей проволоки, прямо по старой дороге. По телефону вызвали врача. Врач приехал, осмотрел его и сказал:

— Хорошая смерть.

Перевод со словацкого И. Ивановой.

Милан Цайс ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ

Когда ты пришел в мир,

ты плакал, а все радовались.

Живи так, чтобы все плакали,

когда ты будешь покидать его.

Конфуций