Соло для оркестра

— Пусть Петер скажет.

— Петер? — изумился Нончи.

— С Петером я бы поехала.

— И в свадебное путешествие? Она кивнула.

— А куда бы дела своего прилизанного?

— Алойза?

— Алойзом его зовут? Алойз?

В ту ночь кончилась наша жатва. На другой день мы собрали вещички и уехали первым же поездом. Было лето. На дворе у старушки возвышалась гора наколотых дров.

— До весны вам хватит, бабуля, а после приедем и наколем еще.

Нончи шутил, но старушка слушала его без улыбки. Глаза ее смотрели отчужденно, в них отражалась странная даль или предвидение того, что нас ожидает.

— Весна хороша только для вас, — сказала она. — Но если и вправду приедете, не забудьте наколоть дров.

Старушка не любила весну, не любила встречать зеленое утро, первое зеленое утро, которое приходит на смену снежным ночам. Весна — это оживление, брожение соков, которые в неуловимую минуту начинают вдруг свое коловращение в жилах, и ты снова чувствуешь, что живешь и что жить стоит, потому что утра снова зеленые и из травы несмело проглядывают головки первоцветов.

Эти соки, повторяла старушка, приносят смерть старым людям, прибавляется могил, поглядите только на кладбище.

— Милана славная девушка, выходит, вы из-за нее приехали, а мне ничего не сказали. Ну что ж, помогли кооперативу. — На лице улыбка, взгляд прямой.

Милана славная девушка, а что она выбрала себе того, понятно: на его щите герб зрелости, мы же могли предложить только дружбу и ожидание. Старушка поняла все в тот самый час, когда в костеле заиграл орган и священник нервно оглянулся раз и другой. Он был невелик ростом в своем облачении, и крест, красовавшийся на спине, казался несолидным. Старушка понимала это, она разбиралась в крестах и многое могла бы порассказать о них, она могла рассказывать о чем угодно, так, без всякой связи, переходя от весны к лету, через высокие ворота к вечному покою, который ждет ее каждый год, а она все не отважится. Потому что, хоть наша Нора вышла замуж и прилизанный водит ее по деревне, ты, Нора, с нами, мы знаем, что ты с нами. У старушки мы прожили три недели, жатва, молотьба, возвращение домой. А между делом были костел, погост и бутылка, а под терновником — кучка ротозеев. Нора, у той старушки было доброе сердце, и не может быть, чтоб она рассказывала нам глупости. Деревенские девчата испортились, они подражают городским чувихам. Но стоит городской девчонке нарядиться в настоящую деревенскую одежду — сердце бабушек дрогнет, затрепещет, как подбитая птица. Старушка знала, что ты придешь к нам, она не любила встречать зеленые утра, но знала, что тебе и нам они приносят успокоение, поэтому и мирилась с ними. Милана все может, сказала однажды старушка, и я согласился с ней, она была права, потому что Нора наша девушка, и мы рады, что она принадлежала и будет принадлежать только нам. Тот миг в костеле ничего не значил, он ничего не мог изменить, и ты знала это тоже.

Тропки на погосте зарастают по краям травой, зеленой, как день, полный надежды, как утро, наступающее после бесконечной ночи, когда ты только открываешь глаза. Огромная тишина этого мгновенья нам не мешает, мы идем втроем, дружно, под навесами высоких тополей, и, не знаю почему, видим, как ты идешь нам навстречу. Нет, это не видение. Это весна, и ты снова с нами, и, когда мы встретимся, мы благословим место, отмеченное зеленым утром. Прощай, старушка.

Перевод со словацкого И. Ивановой.

Блажей Белак БЕЛЫЙ КАМЕНЬ

А ты считаешь — живое только то, что растет у тебя на глазах?

Молод еще, теленок, как тот, которого ты не хотел брать с собой на выгон. А глянь на старую корову — она тоже лежит, не шевелится, хвостом мух отгоняет, но и в ней жизнь, да и ты по утрам пьешь эту жизнь с молоком. Ты вот бегать любишь, двигаться, так и надо, правильно. Вырастешь — успеешь хребтину наломать, остервенишься. И потянет тебя в холодку полежать. Так и корова: привяжешь ты ее к деревцу, чтоб, значит, поскорей в камушки играть да мне мешать, — она и рада лечь…

Вы уж могли бы продать ее, а молоко в магазине брать, только не продадите, я отца твоего знаю! Что через свои руки проходит, кажется пахучим и теплым, оно и вкуснее, и полезнее вроде бы. Так же и с камнем. Выхожу я, скажем, на дорогу, где испод делал либо щебенкой высыпал, и сразу легче шагается! Или — дом: вон, гляжу, в том четыре кубика гладкого камня — мои, а в другом две телеги щебня, битыша, опять же я натолок. Хотя, бывает, живет в том доме чужой человек, холодный, такой, что и в лютую непогоду передо мной двери не отворит. Случилось однажды такое. Налетела гроза, я в крайнюю избу толкнулся, думаешь, меня в дом позвали? На крыльце пережидал, пока пронесутся тучи. Смотрел я, как хлещут потоки воды по подстенку, и приятно пахло от разогретого бетона и пыли на дворе, и не плакал. Мне и так было хорошо. Да, я свое тепло везде найду и узнаю.