Соло для оркестра

— Лучше бы я газету почитал, — уже стоя в дверях, снова начал он, главным образом для того, чтобы последнее слово осталось за ним, но, когда услышал донесшийся с кухни грохот посуды, махнул рукой, в которой держал тросточку, и вышел на раскаленную улицу.

Обжигающий городской воздух пахнул ему в лицо, у старика закружилась голова, ему вдруг страшно захотелось пить. Для прогулки слишком жарко, да что поделаешь — самое лучшее вино все равно найдешь только за городом.

На площади он встретил Гошека.

— Как жизнь? — поинтересовался седовласый пенсионер. — На прогулку?

— Да, решил вот пройтись немножко.

— Давненько вас не видел, вот уже…

— Редко выхожу, — кивнул старик. — Мне вредно быть на солнце.

Он постучал себя в грудь, давая понять, что у него неважно с сердцем. В нагрудном кармане брякнула табакерка.

— Оно у вас что, из железа?

— Может, и из железа, только дырявого, — ответил старик. — Да еще изъеденного ржавчиной. Не качает как положено… да что поделаешь, любой механизм в конце концов выходит из строя. Остается только ждать своего часа.

Гошек ужаснулся.

— Это вы бросьте, всему свой черед… А как сын? — спросил он немного погодя с плохо скрытым любопытством. — Пишет?

Старик несколько смутился.

— Пишет, — не сразу ответил он.

— Часто?

— Каждую свободную минуту. Живется ему еще как! — Старик многозначительно потряс палкой в воздухе.

— Лишь бы ему там нравилось, — пробормотал Гошек. — Не каждому удается привыкнуть.

У стройки, где прокладывали новую дорогу, им пришлось перелезать через какие-то рвы, брошенные бревна, раскатившиеся порожние баки.

— Некоторые так и не могут привыкнуть, — развивал свою тему Гошек. — А иные как привыкнут, так и позабудут обо всем остальном. Ни друзей, ни родных не помнят.

Старик, насупившись, плотно сжав губы, молча перешагивал через строительный хлам.

— Никак убрать не могут, — проворчал он.

— Значит, пишет, — кивал Гошек. — А о чем?

— Кто?

— Да сын. Мы разве не про сына вашего говорим?

Старик брезгливо отшвырнул ногой пустую консервную банку и, помолчав, отрезал:

— А что, разве я неясно сказал? Живет хорошо.

— Я никак не хотел вас… это… — оправдывался Гошек, и старик покраснел — то ли от жары, то ли от напряжения, то ли стыдясь лжи, сорвавшейся с языка.

Строящаяся автострада извивалась теперь перед ними, как тело громадной, млеющей на солнце змеи. Она тускло блестела, деля местность на две неравные части. Вокруг не было ни души; какое-то время старики шли по дороге, одобрительно постукивая палками по прочному бетонному покрытию, и рассуждали о том, какие перемены внесло строительство в прежде спокойную жизнь городка. Дорога пришлась им по душе, но разговор по-прежнему не клеился.

До трактира они добрались часа через два.

Кто это идет к нам по июльской жаре?

Кто это идет по пыльной дороге, извилистой и каменистой?

Скоро уж рябина покраснеет, а по дороге в широкополой шляпе из мягкого фетра вышагивает чужеземец. Длинный как жердь, он слегка сутулится, наклоняясь вперед.

Пять костелов на сельской площади, пять часовенок в поле. Старый трактир с покосившейся крышей, стол и несколько стульев в тени шелковицы. Мужчины за картами. Жарко. Время, когда покойно даже пугливым святым в придорожных часовнях. Голубой сигаретный дым, засученные рукава, чужеземец.

Вопросы — ответы.

— Я там был, это точно, — отвечает седоватый сорокалетний мужчина в клетчатой рубашке, — и нет никаких причин не верить тем, кто вернулся из дальних стран. Цыгане и те не добираются туда, куда меня заносило. Аж за океан — и еще дальше.

— Куда ж это? — спросил дед, вертя в руках полупустой стакан.

— Аж в Аргентину.

— Да ну? — ахнул кто-то.

— Ихнее танго — что-то вроде нашего шлапака[21].

— Нашел с чем сравнивать — со шлапаком, — донеслось из угла.

Путешественник презрительно усмехнулся:

— Темнота! Молчал бы, коли ничего не смыслишь.

— Слышь, — сказал тот, кто давно уже отложил карты и внимательно прислушивался к нарастающему шуму ветра. — А правда, что в Америке строят во-о-т такие высокие дома?

— Очень высокие — почти до неба.

— А поезда, — допытывался кто-то, — говорят, поезда там под землей ездят.

— Точно, под землей.

— А у людей красная кожа.

— От солнца почти красная.

— А коровы? — робко спросил только что подошедший старик, — коровы там какие?

— Большие и пестрые. Как у нас.

— Та-а-к, — протянул старик. — Как у нас, значит.

Под шелковицей стало тихо, только ветер шелестел листьями. Когда солнце осветило стол, старику на мгновение показалось, что в его стакане утонула радуга.

— Боже мой, — произнес чужестранец, — вот, стало быть, я и дома.

Вслед за ним и мы смотрим по сторонам — на поле, на луга, на пять костелов и пять часовенок, на старый трактир. Смотрим друг на друга, а не видим, не можем увидеть столько, сколько тот, кто вернулся издалека.

— А какая она, Америка? — спросил кто-то.

— Америка… — Чужестранец покачал седой головой. — А мне вдруг показалось, что никакой Америки не было и нету.