Соло для оркестра

С неба месяц,

с неба солнце красное светит,

с рыбы каплет вода,

а из сердца моего кровь сочится…

Идет по городу цыган и ведет коня. Собственно, это не конь, а кобыла. Ребра у кобылы, как зубья гребенки, наружу выступают, цыган морщит смуглое, помятое лицо. Жара, кобыла едва плетется, цыган тоже притомился. Правда, тень от широкополой шляпы защищает глаза, да только от нее тени под глазами еще чернее. Цыган не спал уже несколько ночей, за кобылу беспокоится. Она и впрямь еле жива, у нее перед выпученными глазами плывут в желтом мареве красные круги. К цыгану пристают дети, но он не гонится за ними, не стращает их. Лавирует себе между машин — машины гудят, а водители стучат пальцем по лбу. Жарко.

Вот и окраина городишка; чуть ли не у последнего дома цыгану встречается почтальон. В короткой выцветшей тельняшке, тяжелая сумка через плечо. От формы — только фуражка с козырьком. Переходя от дома к дому, вручает почтальон письма и газеты. Дворовых собак ему нечего бояться — они привыкли к нему. В каждую дверь звонит дважды, а если не открывают, подсовывает письмо под дверь или бросает в ящик. Почтальон машет цыгану, но тот его не замечает — идет себе по старой дороге, рукавом вытирает с лошадиных губ желтую пену.

Два звонка — один за другим — разорвали тишину пронзительным дребезжанием. Дед оторвал взгляд от тарелки и посмотрел туда, где по обыкновению сидит его старуха. Взгляды их встретились как раз над солонкой и расписной мельничкой для перца. Потом соскользнули на пустой стул с высокой спинкой.

— Сиди, — сказала бабка, хотя старик и не собирался вставать, — сиди уж, сама посмотрю.

Она отодвинула стул, и вскоре шарканье ее туфель доносилось уже из прихожей, потом из коридора, ведущего на лестницу, и наконец со ступенек. Лестница была далеко, ничего, собственно, и слышно-то не было, но деду казалось, что и оттуда доносятся ее шаги. Она разговаривала с кем-то там, внизу.

Взгляд старика остановился на тяжелом резном стуле, но мысли витали где-то далеко. Он отвел глаза от стула, лишь когда жена вернулась.

Она вернулась одна.

— Борка сегодня мышь поймала, — чуть слышно проговорил старик, — в комнату принесла. А котенок куда-то запропастился. Поди, убежал.

Старушка взялась за ложку.

— Почтарь, — обронила она. — Чего ждешь? Остынет суп — невкусный будет. Надо есть, пока горячий.

— Почтарь, говоришь? Никак его не научишь. — Старик подул на остывший суп. — Раз сто ему повторял, чтоб два раза не звонил.

— И еще скажешь.

— Толку-то… Уж коли сто раз…

— До иных не сразу доходит. Вот если бы ты объяснил ему…

— Да не поймет он.

— А ты попробуй. Пусть звонит один, три или, скажем, пятьдесят раз, коли уж нравится, но только не два раза. Это мне нож острый.

— Не стану я ему ничего объяснять.

— Тогда я сама.

— Нет, — он отложил ложку, — и тебе не надо.

Какое-то время он смотрел в окно.

— Слышь, мне порой кажется, он это нарочно делает. Нарочно два раза звонит.

— Может, у него привычка такая, — защищала почтальона старуха. — Я спрашивала у соседей. Им он тоже два звонка дает. Всем одинаково.

Старик пожал плечами:

— А зачем он все-таки звонил?

— Да так…

— Как это — так?

— Газеты принес.

— А письма нет?

— Нет.

Он снова уставился на пустующий стул, на чистую тарелку и нетронутый прибор, как будто приготовленный для того, кто непременно должен вернуться, кого ждут с минуты на минуту.

— Ты совсем ничего не ешь, — напустился он на жену. — Суп нужно есть, пока горячий, холодный уже не то.

Из-за стола встали не сразу.

— Что это ты говорил про кошку? — спросила старуха.

— Про кошку?

— Ну да.

— Про кошку я не говорил. Да и что про нее говорить?

Старуха стояла на своем:

— Когда я принесла газеты, ты что-то сказал про кошку.

— И верно, — он стукнул себя по лбу. — Борка мышь поймала, принесла в комнату. Чтобы, значит, котенок поиграл. А его нет.

— Как так нет?

— Да вот так. Я уж все обыскал. В погребе нет, на чердаке нет. Палкой под кроватями шарил. Зажигалку старую нашел, а котенка нигде нет.

— Гуляет небось…

Старик пожал плечами, было похоже, что он расстроился.

— Погуляет, а к вечеру вернется, — попыталась успокоить его старуха. — Кошки привязаны к дому.

— Может, оно и так… — пробурчал он, — кошки, они, может, и…

Оба снова замолчали.

— Прогуляться бы тебе, — предложила старуха. — А то все торчишь дома, на улицу носа не кажешь… Так и одряхлеть недолго.

— Очень уж жарко, — слабо возразил он.

— Если немножко и загоришь, так это только на пользу.

Старик от возмущения перешел чуть не на крик:

— Как это на пользу! Как это на пользу! Сама ведь знаешь, мне солнце во вред.

— А мне во вред, если мне смотрят под руку, когда я посуду мою, — заявила, повысив голос, старуха и, встав с места, принялась убирать со стола. Осторожно, как-то особенно нежно поставила в буфет чистую тарелку. Дед тоже поднялся, все еще ворча, однако ж сунул ноги в стоптанные башмаки, нахлобучил на голову допотопную шляпу.