Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году

Даже допуская эскалацию кризиса, русские должны были соблюдать определенную осторожность. Французы были полны решимости поддержать российскую интервенцию на Балканах, независимо от соблюдения конкретных условий, в которых это вмешательство можно было бы счесть необходимым. Но все же было важно успокоить французское и британское общественное мнение и как можно дольше сохранять пассивность немцев. С ноября 1912 года в российской мобилизационной практике было закреплено положение о том, что сосредоточение войск и материальных средств должно быть завершено, по возможности, «без провокации боевых действий, чтобы не лишать противника безвозвратно надежды, что войны еще можно избежать». В этот период скрытой мобилизации должны использоваться «технологии искусных дипломатических переговоров», чтобы «как можно дольше усыплять опасения врага»[1500]. Когда в России будет отдан приказ о мобилизации, сообщил Палеолог в Париж 25 июля, после разговора с Сазоновым, она будет направлена только против Австрии и армия будет избегать действий, которые могут быть восприняты как наступательные, «чтобы поставить Германию в контекст, не предполагающий возможности воспользоваться ссылкой на казус федерис[1501]»[1502]. Было также важно, ради общественного мнения России, Франции и Великобритании, чтобы именно Австрия, а не Россия, выглядела как агрессор. «Мы должны позволить Австрии совершить все мыслимые ошибки», – сказал Сазонов Палеологу 24 июля[1503]. Мысль о том, что оппоненту должна быть дана возможность выступить в роли агрессора, занимала умы во всех ключевых центрах принятия решений с обеих сторон в последние дни кризиса.

Были ли все эти действия предприняты только для того, чтобы защитить – или наоборот, наказать – Сербию? Действительно ли Россия была готова идти на риск большой войны, чтобы защитить суверенитет своего далекого сателита? Мы видели, что значение Сербии в глазах российских политиков возрастало в последние годы перед войной, отчасти из-за углубляющегося отчуждения между Санкт-Петербургом и Софией, а отчасти из-за того, что Сербия оказалась лучшим инструментом, чем Болгария, для оказания давления на Австро-Венгерскую монархию. Сочувствие борьбе сербов за независимость было сильно в российских панславистских и националистических кругах – это был вопрос, опираясь на который правительство могло навести мосты в отношениях со своим средним классом. С другой стороны, Санкт-Петербург был готов бросить Белград на произвол судьбы в октябре 1913 года, когда австрийцы предъявили сербам ультиматум с требованием покинуть Северную Албанию. И в отличие от соседней Болгарии, у которой был участок черноморского побережья, Сербию вряд ли можно было рассматривать как геополитически ключевую для безопасности России страну.

Жесткость российского ответа можно оценить полностью только в том случае, если мы рассмотрим его на фоне растущей обеспокоенности российского руководства за будущее черноморских проливов. Россия (или, точнее, командование российского военно-морского флота) мечтала об экспедиции по захвату Босфора с 90-х годов XIX века[1504]. И мы видели, как болгарский марш на Константинополь, срыв экспорта зерна во время Балканских войн и кризис миссии Лимана фон Сандерса поставил этот вопрос во главу повестки дня в 1912–1914 годах[1505]. К лету 1914 года новые факторы усилили опасения русских по поводу проливов. Наиболее важным была вспыхнувшая между Османской империей и Грецией региональная гонка вооружений и наращивание военно-морских сил, вызванная спором о будущем северных островов Эгейского моря. Чтобы сохранить свое преимущество над греками, турецкий флот заказал у британских фирм Armstrong и Vickers два линкора класса дредноут, первый из которых должен был прибыть в конце июля 1914 года[1506].