Сон девятый

А теперь домой. По колее, по дороге, на полной, какую только позволит машина, скорости. Всё, что было, было неспроста. Было да прошло, было — сплыло, водой унесло. Смотри-ка, а ведь и по-дуггурски так говорится, ещё чуть ли не от Сержанта слышал. И… и неспроста дуггуры всегда проточной водой умывались, и в душе мылись. Может, тоже что-то когда-то…

Он ехал и как когда-то, как в позапрошлом году, пел старые, фронтовые «солёные» песни. Потому что он победил, выжил, и простили ему его победу.

Утром Тихоню разбудили не голоса или свет, а запахи. Пахло едой. И он, ещё не открывая глаз, завозился и заворочался, а потом уже услышал смех и голоса. Незнакомые слова, а среди них…

— Эй, парень, слезай. Жратву проспишь!

Голос был насмешливым, но не злобным, и Тихоня, быстро натягивая на себя рубашку, штаны и джемпер — ботинки и носки он оставил вчера внизу — откликнулся:

— Да, сейчас. Доброе утро. Теперь засмеялись все.

Спрыгнув вниз, Тихоня сразу увидел стол с мисками и кружками, а уж затем людей. Бородатых взлохмаченных мужчин, женщин с длинными, заплетёнными в косы волосами… Все они смотрели на него тоже… насмешливо, но не злобно. Тихоня неуверенно сделал шаг к столу и повторил:

— Доброе утро.

— И тебе доброго утра, — кивнула та самая немолодая рабыня. — Умывайся и садись. Работать пора.

Видно, здешняя Старшая — понял Тихоня, неловко умываясь у странного рукомойника. Интересно, женщина, а Старшая, как так? Но выразить как-то своё недоумение он не посмел, усаживаясь на указанное ему место. Ему дали ложку и поставили миску с горячей, ещё дымящейся кашей. Хлеб, нарезанный толстыми ломтями, лежал общей кучей в центре стола, и, покосившись на соседей, он рискнул взять и себе кусок. Сошло.

Глядя, как он жадно и в то же время осторожно, будто вот-вот отнимут, ест, Большуха сокрушённо покачала головой. Надо же, как зашугали парнишку.

— Старшая Мать, Рыжего-то нету. Куда его пока? Нянька кивнула.

— Как тебя, Тихоня? Раньше-то кем работал?

Тихоня, вздрогнув, поднял на неё глаза. Вот и наступил самый страшный момент. Момент ответа на этот неизбежный вопрос. Сказать правду… убьют. Соврать? Не сумеет. Придётся правду.

— Я домашним был, — обречённо ответил он.

Но… но никто не заорал: «к ногтю гомика!», «бей подстилку!» или ещё чего, даже есть не перестали, а вполне доброжелательно спросили:

— И чего делал? Ну, по дому?

И ещё не веря, не в силах поверить, что они, дикари, або, не знают, что это такое, что у него появился шанс, стараясь и не соврать, и не сказать страшного, Тихоня ответил:

— В комнатах убирал, еду готовил…

— О! — засмеялись за столом. — Так тебя не к Рыжему, а к Милуше с Малушей в подручные ставить надо!

— И чего готовить умеешь? — спросила девочка с белыми, заплетёнными в косы волосами.

— Кофе варить, бифштексы жарить по-разному, гарниры, салаты, десерты, ещё разное, — уже совсем спокойно стал объяснять Тихоня. — Ну, и на стол красиво подать.

— Старшая Мать, так пусть он нам в комнатах и помогает, — предложила красивая черноволосая и очень похожая на дуггурку женщина. Старшая покачала головой.

— Хозяин его к Рыжему велел. А в комнатах вы и одни справитесь.

— Да куда его к Рыжему, — заговорила ещё одна женщина. — Забьёт же мальца. Тебе-то сколько лет? — обратилась она к Тихоне.

— Семнадцать, — ответил Тихоня и уточнил: — Скоро будет.

— Ну вот, — женщина с мольбой смотрела на Старшую. — Ну, куды ж его в гараж. Лутошку-то он как мордовал, а этого и вовсе забьёт.

— Что, Красава, — засмеялись остальные, — думашь, хозяин его тебе заместо Лутошки отдаст? Красава только вздохнула в ответ.

Тихоня не понял и половины из сказанного, так густо вплетались в общую речь незнакомые слова, и только переводил глаза с одного говорившего на другого.

— Так ты совсем ничего не знаешь? — спросила его беловолосая девочка. — Ну, ни словечка.

И Тихоня, расхрабрившись, и вдруг вспомнив слышанное тогда от Лохмача, старательно выговорил:

— Мир дому и всем в доме.

И по одобрительному общему шуму понял, что не ругательство сказал, а что-то хорошее.

— Здороваются так, — объясняли ему наперебой.

— Как в дом зайдёшь, это и говори.

— Ну, что ты свой.

— А то по ошейнику не видно?

— А сказанное вернее.

— Ладноть, — прекратила шум Нянька. — Работать пора. А ты седни, — обратилась она к Тихоне, — на подхвате у всех будешь. Чтоб запомнил, где что. Рыжий-то только к вечеру, а то и завтра вернётся. Джадд, вводные ему ввалишь. Джадд покачал головой.

— Хозяин нет сказать. Я ждать.

«Вводные»? Вообще-то Тихоня слышал об этом. Ну, что новокупленного раба помимо положенной оплеухи ещё и порют. А это значит, местный палач? Но… но это же аггр! Совсем настоящий, даже косы до плеч, как на картинке! Ну, ни хрена себе, какое здесь?!

Но все уже вставали из-за стола, разбирали стоящие у дверей сапоги. Многие доставали из них куски белой материи и обматывали ими ступни, а уже потом обувались. Тёмнобородый мужчина — остальные его называли Тумаком — заметил его удивление и рассмеялся.

— Ты чо, парень? Портянок не видел? Тихоня молча кивнул, быстро зашнуровывая ботинки.