Сон девятый

— Не по нашей зиме обувка, — покачала головой наблюдавшая за ним Большуха. — Ладноть, сейчас уж так беги. Вечером подберу тебе.

— Айда, паря, — позвал его ещё один. — Подмогнёшь мне.

— Сивко, куды ему, — засмеялись остальные.

— Ты чо, не слыхал?

— Он же городской да домашний. Коровы в жисть не видел.

— Вот и посмотрит, — хмыкнул Сивко и повторил. — Айда

— Айда, — согласился, пробуя новое слово, Тихоня.

На дворе темно и холодно, под ногами звонко визжит снег. Но Тихоне почему-то стало совсем не страшно, а даже хорошо. Он быстро шёл за позвавшим его рабом со странным именем, крутя головой и старательно запоминая пока ещё малопонятные объяснения. Бить его пока никто не собирался, и эти люди очень походили на того садовника в Амроксе и на Лохмача, а ни от того, ни от другого он плохого не видел. Так что, может, и обойдётся.

К обеду он почти всё запомнил. Кого из мужчин как зовут, и кто где работает. Почему-то все говорили именно так, и он, подражая, заговорил так же. Ведь… выделяться опасно. Это он с Амрокса помнит. Да и в пресс-камере ему тоже, ну, очень доходчиво объясняли. А здесь за что ни возьмись, он не такой как все, ничего не знает и не умеет, так хоть в речи надо поменьше выделяться. А вокруг было столько нового, непонятного и интересного… И девчонка, Трёпка — ну и имя! — тоже… смешная и интересная. А главное… главное, что никто никак и ничем не догадался о его страшной и постыдной тайне.

И на обед он пошёл со всеми. Как все разулся, оставшись в носках, вымыл руки и сел за стол. И супу ему налили как всем, и ложка его лежала в общей куче, и хлеб он брал с общей тарелки. И когда его, после первых ложек стали расспрашивать, кто да откуда, отвечал спокойно и правду. Что всегда был домашним, работал в доме, на клеймение забрали в пять лет, так что матери не помнит.

— И сразу продали?

— Ну да, — кивнул Тихоня, доедая суп. — Я до взрослого ошейника трёх, а, может, и четырёх хозяев сменил. Не помню уж всех.

Взрослый ошейник ему надели как раз перед пресс-камерой. В четырнадцать лет. Он тогда сильно вытянулся, и тогдашний хозяин сказал ему: «Совсем взрослым смотришься, — и вздохнул: — А я мальчишек люблю. Мальчишечек». И он сразу подумал, что его продадут. Тогда его отвезли на переклёпку и уже оттуда в пресс-камеру. Те трое суток в общем отстойнике ему потом долго мерещились в ночных кошмарах, а пресс-камера казалась спокойным и безопасным местом.

— Галчонок, что ли ча? — спросила, давая ему миску с кашей, Большуха.

— Спасибо, — поблагодарил её Тихоня, принимая миску, и спросил: — А галчонок — это кто?

— Ешь давай, — услышал он в ответ. — А то тебя, как дыхнёшь, так пополам переломишь. И Тихоня, не рискнув продолжить расспросы, углубился в кашу.

А после обеда Большуха дала ему толстые сухие носки, а его промокшие забрала для просушки, поругав, что сам должон за одёжей следить, а не сидеть в мокром.

— Ноги застудишь, а там и до кровяницы недалеко, — и выпроводила из кухни со словами: — Давай беги, работой грейся.

Нет, ничем в еде его по сравнению с другими не обделили. Только покурить не дали.

— Станешь мужиком, тады и закуришь.

— А пока так дыши, — хохотнул Тумак.

Спорить и доказывать, что он взрослый, Тихоня, разумеется, не стал. И потому, что никто за него не заступился, а один против всех ничего ты не докажешь, и смутно догадываясь, что именно здесь считается главным признаком взрослости, а вот тут лучше считаться молодым и неопытным, а то догадается кто-нибудь о чём-нибудь, и всё тогда, всему конец.

И все вокруг то и дело поминали Рыжего. Что у Рыжего не забалуешь, что нрав у Рыжего горячий, и на руку он быстрый, а рука тяжёлая. Может, и нарочно пугали, но когда все вот так, в один голос и об одном, то…поневоле задумаешься. Слово-то хозяйское только хозяин и переменит. Хозяин-то, оказывается, с самого начала в Аргат ехал за новой машиной и подсобником в гараже. Машина вот она, в гараже стоит. А подсобник он самый и есть. Помогая перетаскивать душистое приятно колючее сено, Тихоня невольно вздохнул. Он бы с охотой остался помогать Сивко или любому другому, но… «Не наша воля, живи как велено», — повторял садовник в Амроксе. И вдруг с ужасом понял, что встреча с Рыжим смертельно опасна для него. Ведь это остальные, або, не знают, что такое домашний раб, когда нет хозяйки, а только хозяин, а раз, как ему уже нарассказали, что Рыжий — шофёр, всё про город и городскую жизнь знает, из самого Аргата привезли, а тот и там водилой был и знает, как офицерскую форму гладить, то Рыжий-то непременно догадается и тогда… тогда всё, конец. Или сам пришибёт, или остальным скажет, и тогда его все вместе придавят, или… или оставит своей персональной шестёркой и подстилкой. Тогда не убьют, но ты сам жить не захочешь.

Под эти не очень весёлые мысли на дворе стемнело, снег стал синим, а над забором сквозь облака показалась расплывчатая луна.

— Всё, паря, — Сивко удовлетворённо оглядел улёгшихся в своих стойлах коров. — На сегодня всё мы исделали, шабашим.

— Ага, — выдохнул Тихоня. Сивко покосился на него и хмыкнул.