Сон в начале века

На главные роли Половинкин не претендовал. Человек он был скромный и малозаметный.

Никто в его семье не кровосмесительствовал, не страдал душевными расстройствами, не пил горькую. Был, правда, один четвероюродный дядя, который во время последней войны с немцами добровольно перешел на сторону врага, принял присягу Третьему рейху и повернул оружие против своей Родины, а потом перебрался в США, где преуспел, стал воротилой на Уолл-стрите, женился на американке и наплодил с ней детей-американцев. Но наличие в роду паршивой овцы никак не сказалось на судьбе большого клана Половинкиных. Половинкины верили бумажке, согласно которой дядя пропал без вести на полях великой войны, — а он возьми и всплыви вдруг, ни с того ни с сего, уже в девяностых. В коротковатых брючках, в галстуке-бабочке, с розовыми щечками и бледным хрящеватым носом, да не один, а с младшей дочерью, студенткой колледжа Южного Хедли, собиравшейся заниматься экологией и инвестициями. Вновь обретенных родственников встретили весьма равнодушно. Подарки были приняты, слова дяди были выслушаны и частично поняты, слова дочери его, считавшей, что она знает русский язык, поскольку посещает лекции знаменитого русского поэта и нобелевского лауреата, не поняты вовсе.

После отъезда дяди Половинкину пришла в голову мысль об относительности всего сущего. А еще он подумал, что раз его семья от измены четвероюродного дяди не пострадала, то разговоры о страданиях других семей от грехов их членов — выдумка, призванная оправдать или, что еще хуже, скрыть и замазать, подлинные грехи тех, кто попал под жернова, попытка выставить их этакими невинными овечками. «А как же иначе? — думал в этой связи Половинкин. — Как же? И не было невинных! Такое было время! Враждебное окружение! Или ты или тебя, и третьего не дано!»

Подобные рассуждения приводили Половинкина в гармоническое равновесие. Он радовался тому, что приносил ему день, радовался утру, вечером предавался отдыху и нехитрым развлечениям, ночью спокойно спал, причем иногда мелодично похрапывал, почмокивал, постанывал, чем умилял жену, Половинкину, в девичестве Абуянчикову.

И тогда умиленная Половинкина, подперев голову рукой, сквозь зыбкую темноту всматривалась в лицо мужа. Ей было хорошо с Половинкиным. Она, в сущности, не могла себе и представить — как бы она жила с другим, как бы спала с ним, как бы ела, пила, разговаривала. Половинкин был у Абуянчиковой первым и единственным. Да и Абуянчикова была у Половинкина первой. Они оба были молоды, неопытны и встретились после выпускного вечера на Воробьевых горах. Оба они смотрели с этих гор вперед, в будущее, но пока еще не видели себя вместе, ведь каждый из них стоял среди своих одноклассников и одноклассниц, причем Абуянчикову обнимал за плечи некий притащившийся на гуляние с ее классом парень, выгнанный за всяческие безобразия из школы, уже отсидевший полтора года, уже больше месяца безрезультатно добивавшийся от Абуянчиковой согласия и почему-то уверенный, что после выпускного вечера она ему обязательно даст, размягчится — и даст.

Половинкин же, желая проявлять силу и независимость, решил спуститься от обзорной площадки прямо по траве, полагаясь исключительно на свою ловкость, силу ног, способность сохранять равновесие, но трава была предательски мокра, июньская роса крупна и рассыпана щедро. Стоило Половинкину сделать всего лишь несколько действительно ловких шагов, как он начал скользить, а потом упал на ягодицы и, словно на санках по накатанному снегу, покатился вниз. Как же все хохотали там, наверху, как над ним потешались! Смеялись все школы столицы, выпускники, родители выпускников и учителя! Смех становился тише — Половинкин мчался вниз, смех практически стих — Половинкин остановился в самой оконечности длинного и крутого склона. Он поднял взгляд и увидел как выпускники медленными, аккуратными букашками спускаются по тропинкам и ступеням. Сказали бы Половинкину, что среди этих букашек спускается и его будущая жена Абуянчикова, он бы очень удивился, но до встречи с нею оставалось каких-то полчаса.

Половинкин добрался до воды, в укромном месте снял пиджак, рубашку, ботинки и носки, нырнул прямо в брюках: он думал, что таким образом сможет хоть их-то отстирать, а если еще поелозит в них по речному песку, то брюки останется только высушить. Он поплавал, понырял, поелозил, выбрался на берег, разделся догола, выжал брюки, встряхнул их и заметил, что след от травы никуда не делся, а материя от еложения по речному песку прорвалась. Половинкин швырнул брюки оземь и собрался было их топтать, но рядом, в кустах, услышал два голоса: один — девушки, другой — парня.