Сон в начале века

Половинкин, с его обострившимся в полосе неудач чувством справедливости, подумал о ждавшем возле фургона бедолаге, своем напарнике, подумал, что ехать за город одному — несправедливо, что одному пользоваться благами — нехорошо, что бедолага может обидеться, а множить обиженных плохо, и, поставив пятки вместе, носки врозь, спросил: возьмут ли они с собой бедолагу, причем — не только для погрузки-разгрузки, но и для отдыха-перекусона?

Был получен утвердительный ответ, после чего Половинкин с бедолагой в ударном темпе погрузил мебель, бывшая жена заместителя начальника политчасти столовой пригласила Половинкина к себе в машину, уставший, вымотанный бедолага загрузился в фургон, и они поехали: «опель» заказчицы впереди, фургон позади, а по дороге выяснилось, что бывшая жена не помнит ни фамилии, ни имени Половинкина, и она спросила — как твоя фамилия, я что-то забыла? — и Половинкин назвал свою фамилию, и бывшая засмеялась и смеялась долго, а когда Половинкин спросил: в чем причина такой веселости? — сказала, что у мужа ее дочери тоже фамилия Половинкин, прибавила газу, и вскоре они прибыли в загородный дом Половинкина-второго. Половинкин-первый и бедолага извлекли из фургона предметы мебели, кряхтя, упираясь, напрягая мышцы и жилы, выпучивая глаза и отдуваясь, тяжело и натужно втащили мебель в дом, распаковали, расставили по местам, обессиленные почти рухнули там же, где и стояли, но тут к ним вышел невысокий молодой человек с чистым ровным лицом, слегка поклонился и сказал, что их ждут во флигеле, где приготовлено для всех угощение, но до того Половинкин и бедолага могут умыться — молодой человек с чистым ровным лицом принес мыло и полотенца, — и они приняли душ, причесались, надели выстиранную и выглаженную кем-то одежду и были отведены в довольно вместительный зал, где гости Половинкина-второго, ожидая начала трапезы, приглушенно разговаривали между собой, а сам Половинкин-второй сидел рядом с молодой женой, прекрасной и чувственной, и также приглушенно разговаривал со своей тещей, бывшей женой заместителя начальника политчасти столовой стратегической энской части.

И когда вошли Половинкин-первый с бедолагой, Половинкин-второй приветствовал их весьма любезно, представил им гостей, молодую жену, тещу, сказал, что, мол, все мы одна семья, что надо держаться вместе, друг друга поддерживать и уважать, после чего хлопнул в ладоши и несколько молодых людей с чистыми ровными лицами, а также несколько молодых женщин внесли разнообразные кушанья, и все начали услаждаться вкусной едой, а также пить высококачественные напитки за здоровье хозяина дома, его жены, его тещи, а Половинкин-второй поминутно поднимал тосты за гостей, друзей, жену, тещу, за дружбу, верность и любовь. Все ели и пили много и насыщались медленно, а Половинкин-первый и бедолага — наоборот: их желудки давно отвыкли от больших порций еды, они охмелели от двух-трех глотков, и оба они уже очень скоро сидели квелые и вроде бы — сытые.

Такое состояние бедолаги и Половинкина-первого не могло скрыться от внимательного взгляда Половинкина-второго. Тот легким и нежным прикосновением остановил что-то шептавшую ему молодую жену, другим, несколько более решительным и жестким, попросил замолчать и тещу, отхлебнул из высокого бокала, кинул в рот маслину, выплюнул косточку и поинтересовался — неужели его дорогие гости, Половинкин-первый и бедолага, действительно уже насытились и напились? Если это так, то они могли бы послушать про те занимательные истории, что произошли с хозяином, Половинкиным-вторым, во время его долгих и разнообразных странствий, путешествий и событий жизни, а ведь ничто не пробуждает так аппетит, как интерес и внимание, как сопереживание и волнение.

Тут — Половинкин-первый и бедолага не успели даже рта раскрыть! — раздались крики: «Просим-просим-просим!», на тех, кто разговаривал с соседями, зашикали, тех, кто гремел приборами, быстро угомонили, а Половинкин-второй, откинув со лба упавшую прядь, оглядел всех присутствующих с широкой улыбкой и начал рассказ.

3

«...В городке, где я родился и вырос, все были уверены: домой мне дороги нет. Я же — вернулся, сошел с поезда и, ни от кого не скрываясь, не таясь, прошел по центральной улице. А улица-то была — тьфу! — полтора километра, лужи да мусор! Из-под ног моих, обутых в говнодавы, летела грязь малой родины, кепочка надвинута на глаза, сигаретка — в углу рта. Я возвращался из дальних краев, а отправили меня в дальние края по приговору суда, на котором я, как бешеный зверь, сидел в клетке.