Сон великого хана. Последние дни Перми Великой

— Да ведь веры православной же они. А вера православная даже врагов любить повелевает, как о том попы да монахи нам рассказывали...

— А вы слушайте больше попов да монахов ваших, они вам не то ещё расскажут! Потому как кто для вас попов да монахов поставляет? Ведь тот же епископ зырянский, который под московской рукой состоит? А епископ зырянский, вестимо, за Москву горой стоит... Ну, и попы с монахами тоже...

— А пожалуй, и взаправду оно так. Как я не смекнул о том раньше? — почесал голову Микал и передал об этом Ладмеру, который был доволен, что суждения новгородца слово в слово сходились с его собственным мнением.

— Так вот, други мои, какова Москва нам показала себя на Коростыне, — заговорил опять Арбузьев, возвращаясь к прерванному рассказу. — А дальше уж совсем плохо пошло... Пошатнулась стойкость новгородская, замутилася душенька народная... Началося шатание великое, изменники как грибы росли, только в кузов, знай, клади их князь Иван Московский... А потом на Шелони-реке побоище учинилося — и последние силушки наши порастаяли, яко снег под солнышком вешним! А и тут же на Шелони-реке полонён был москвитянами родитель мой Киприян Селифонтович, посадник степенный, боярин вольного Новгорода. А вместе с ним захвачены были Борецкий Димитрий Исакович, да Селезнёв-Губа Василий, да Еремей Сухощок, чашник владычный, да ещё многие другие мужи совета при вече новгородском. И присудил их князь Иван злой смерти предать, якобы за крамолу явную, а пуще всего за смелость ихнюю, ибо они доблестно за вольность народную стояли, а князю Ивану, вишь, хотелося единой волей своей править Новгородом Великим... И посекли им головы палачи московские... и погиб мой родитель безвременно, а нас, детей своих, сиротами оставил на расправу псов московских...

— Эх, горюшко наше! — вздохнул Арбузьев, смахивая с глаз невольные слёзы, выступившие у него при упоминании о казни отца. — Покарал нас Бог за грехи наши, а больше всего измена нас сгубила. Хотели было мы за стенами новгородскими отсидеться, но предатель проклятый заклепал полсотню пушек крепостных, которые огнём стреляли. А это смелости москвитянам придало, приготовились они приступом город брать... А у нас уж хлеба не стало, просто хоть ложись в могилу да помирай с голоду, ничего другого не оставалось для нас... Тут и порешили у нас на вече народном челом бить Ивану Московскому, авось, мол, помилует он Новгород Великий за то, что крепко тот за вольность свою стоял... И пошёл владыка нареченный наш, Феофил, с посадниками да с боярами знатными на поклон к воителю грозному, который праведным судиею прикинулся... И покорился Новгород Великий под нозе Ивана Московского, и лишились мы вольностей своих, с какими с покон века жили...

— Ишь ты, беда какая! — сочувственно проговорил Микал, выслушав рассказ новгородца. — Так, значит, москвитяне нынче правят Новгородом Великим по указке князя Ивана?

— Не то чтоб москвитяне правят, — возразил Арбузьев, — а выходит так, что по московской дудке плясать приходится вечу новгородскому. Иван-то ведь, слава Богу, не дотронулся пока до обычаев наших древних, оставил даже вече народное по старине да по вольности, а только приказных своих к вечу приставил. А те уж, известно, обо всём в Москву отписывают. А оттуда нагоняй за нагоняем летит посадникам нашим... Ну, и пляшет нынче Новгород Великий под дудку московскую, потому как нельзя иначе...

— Не красны дела у Новгорода Великого, чего говорить! — покачал головой Микал. — Потеснила-таки его Москва проклятая, ой как потеснила!..