Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

У нас была служанка Фернанда, наверное, ты ее помнишь, она потом вышла за монтера и ушла от нас. Почти весь день она просиживала с тобой на скамейке в парке, потому что твоя мама никогда не была так занята, как в то время.

Возможно, ты будешь неприятно удивлен, но я уверен, что для нее это были лучшие годы в нашей совместной жизни.

В бюро война почти не ощущалась — работа шла своим чередом, как и прежде, вот только приходилось сталкиваться с новыми проблемами, а штат сократился на добрую треть.

Ты поразился бы, если бы взглянул на войну и оккупацию глазами прогнозиста, то есть увидел бы те формулы и цифры, которые видел я. Убийства, смерть от голода, холода, лишений, смерть в лагерях, от пожаров, возникавших вследствие необычных причин, несчастные случаи, которые не снились прежней полиции, — все это сосредоточивалось в моем бюро и застывало в виде математических уравнений.

А твоя мать сталкивалась с другой войной, реальной, и прежде всего как хозяйка, которой необходимо было кормить семью, — она была вынуждена ездить по деревням и пускаться во всякие неприглядные комбинации.

Она знала и другую войну. Но не сразу сказала мне об этом. Однажды вечером, когда я, вернувшись со службы, поцеловал ее, она вдруг пристально посмотрела мне в глаза, словно хотела о чем-то предупредить, и, незаметно указывая на тебя, приложила палец к губам.

Потом утащила меня в дальнюю гостиную, которой мы обычно не пользовались из-за нехватки дров, и шепотом сказала:

— Не ходи в зеленую комнату.

В этой комнате мы не жили, и мне незачем было ходить туда. Я удивленно смотрел на нее, ожидая объяснений.

— Там один человек. Лучше, чтобы Жан-Поль не знал об этом.

Я простодушно спросил:

— А кто он?

— Ему необходимо на время исчезнуть.

Так в нашем доме стали появляться «квартиранты», которые проводили у нас ночь или неделю, — только однажды я случайно видел одного из них; заметив меня, он быстро захлопнул дверь.

— Лучше, чтобы ты ничего не знал, в случае чего сможешь с чистой совестью все отрицать.

— А Фернанда?

— Она-то не проговорится. Я каждый раз плачу ей, а больше ее ничто не интересует.

Несколько раз она отправлялась в какие-то таинственные поездки, о которых говорила лишь намеками, и я помню, что ты — тебе было тогда три года — очень на это сердился:

— Почему моя мама все время куда-то уходит?

Я не сомневаюсь в том, что она мне доверяла. Думаю, она держала в тайне свои дела действительно для того, чтобы уменьшить для меня степень риска, — уже началось время допросов и пыток, и каждый, проходя по улице Сассе, чувствовал, как у него сжимается горло.

И все же именно в это время она нашла для себя дело, и независимо от меня, — вот почему мне кажется, что это были лучшие годы ее жизни.

Каждому из нас необходимо знать, что его ценят: жажда самоутверждения в одинаковой степени свойственна и самому незаметному мужчине и самой незаметной женщине. Не в том ли, между прочим, одна из причин болезни нашего века, что многие уже не заблуждаются на свой счет. Ремесленник горд своей профессиональной сноровкой, крестьянка твердо верит, что никто во всей деревне лучше ее не сварит супа, а вот заводской рабочий или канцелярская служащая, которым всегда можно найти замену, ищут пути к самоутверждению — и то не все — лишь за стенами завода или канцелярии.

Вот объяснение, почему твой дедушка последнюю половину жизни вдруг начал по вечерам играть в бридж; я готов поклясться, что каждый из его партнеров, как и он сам, считал себя лучшим игроком в компании.

Не одна твоя мать так поступала, я понимаю, и все же есть что-то необъяснимое в ее поведении, во всяком случае для меня.

Она шла на риск, ей грозили лагерь, пытки, смерть. И все это ради того, чтобы несколько человек смогли выполнить полученный приказ.

Ее торжественно наградили в сорок пятом, она это заслужила. Но для нас это была утрата. Я потерял жену, ты — мать.

Прости мне эти слова. Впрочем, я не прав. Война тут ни при чем, она ничего не изменила ни в ней, ни в нас. Разве что на два-три года ускорила процесс бурного раскрытия ее «я». Нас ей недостаточно. Жизнь в такой семье, как наша, тяготит ее, ей тесны стены квартиры, она задыхается в ней, подобно тому, как задыхаются в погребе или туннеле страдающие страхом темноты.

Мне трудно дается общение с людьми, я весь будто сжимаюсь; в юности мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не покраснеть, не начать заикаться. Для твоей же матери, напротив, соприкосновение с людьми необходимо как воздух, все равно какими, хотя бы с толпой в общественных местах, на улице. И еще ей просто необходимо действовать, проявлять себя, а мы не предоставляем ей для этого достаточно возможностей.

Когда это началось? Когда, в какой день стали мы с ней чужими друг для друга? Я говорю — чужими, но не врагами, ибо, если не считать отдельных — и неизбежных — столкновений, мы остались добрыми приятелями.