Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Я не поскользнулся на мокром шифере, не сорвался со своей ношей вниз, на тротуар…

Когда я на цыпочках прокрался в дом, я был уже другим человеком, не таким, как другие. Я перестал быть молодым. И вдруг в коридоре я услышал голос, от которого весь похолодел.

— Куда ты, сын?

В пижаме и халате он пошел за мной; вместе мы вошли в нашу каморку. То, что он там увидел, не оставляло никаких сомнений — он сразу понял, что произошло.

Он не произнес ни единого слова упрека, не задал мне ни одного вопроса.

— Пойдем в мой кабинет.

Несколько угольков еще багровело в камине.

— Исправить уже ничего нельзя, но можно еще кое-что предпринять, чтобы не погубить твою жизнь.

Не помню, плакал ли я. Просил прощения? Помню только, я все повторял:

— Позвони господину Дурле!

Это был начальник полиции, я не раз видел его у отца, сдержанного, бледного, с густыми седыми усами.

— Позвони господину Дурле! Я не в силах больше выносить, что она там, наверху… Как, как я мог…

— Сейчас позвоню. Послушай. Мне пятьдесят лет. Многие умирают, не достигнув этого возраста. Я от жизни ничего больше не жду, ты свою только начинаешь…

Я не понимал, о чем он говорит, я бегал по кабинету из угла в угол и думал только об одном — Мод там, в холодном цинковом резервуаре…

— Слушай внимательно. Если ты сознаешься в том, что сделал, тебе дадут от года до пяти лет тюрьмы, а потом все двери для тебя навсегда закроются. Мне это уже не страшно. Погоди. Дай сообразить. Иди, сын, ложись. И ни в коем случае не выходи из своей комнаты.

Я попытался возражать, я не знал, что делать, на что решиться. Но вдруг распахнулась дверь. Это был твой дядя Ваше. Оказалось, он давно уже догадался обо всем, он знал (а я и не подозревал этого) о наших тайных свиданиях в каморке на лестнице «Е».

— Нет, вы не сделаете этого, господин префект… — Так он называл своего тестя. — …Не только ради себя, но и ради вашей жены, ради вашей дочери, ради…

Ради него, разумеется. Ведь из зятя уважаемого префекта он превращался в зятя осужденного по позорной статье…

Как сейчас его вижу — вне себя, он кричит мне в лицо:

— Только подумать, из-за этого маленького негодяя…

Он поднял руку, чтобы ударить меня, и тогда отец спокойно, словно даже без гнева, дал ему пощечину.

— Уходите отсюда и в дальнейшем потрудитесь молчать. Мы, Лефрансуа, сами улаживаем свои дела…

Я был еще в кабинете, когда он позвонил Дурле.

— Да… Попрошу немедленно. Сюда… Дело чрезвычайно важное… — Он взглянул на меня — Ступай, сын.

Он был спокоен, сдержан.

— Мужчины моего возраста и моего положения иногда теряют голову и делают глупости… Иди к себе.

Не знаю, не помню, как я оказался в своей комнате.

В восемь утра отец входил в кабинет прокурора Республики, который часто у нас обедал. В половине десятого он позвонил домой, чтобы ему прислали чемодан с платьем и бельем.

Статью 317 Уголовного кодекса я до сих пор помню слово в слово:

«Всякий, кто посредством каких-либо снадобий, настоев, медикаментов, хирургическим путем или каким-либо иным способом произведет или попытается произвести выкидыш у беременной или предположительно беременной женщины независимо от того, действовал ли он с согласия последней, карается тюремным заключением от одного до пяти лет и штрафом от 1200 до 2400 франков».

Имя Никола не было произнесено ни разу, но мой товарищ целый год не появлялся в Ла-Рошели, и я никогда больше его не видел. Никогда больше не видел я и Лотту.

Делом отца воспользовался Порель, превратив его в громкий политический скандал: префект на скамье подсудимых.

Именно тогда твоя бабушка укрылась со своей служанкой в Везине на вилле «Магали». Пьер Ваше вместе с моей сестрой ринулись в Париж искать счастья в литературной толчее.

Знал ли о случившемся мой дед с улицы дю Бак, бывший советник при Высшей счетной палате? Не знаю. Только с этого времени и до самой смерти он держался со мной как с чужим.

Отец получил максимальный срок, ибо отказался ответить, откуда у него зонд. Однако в тюрьме он пробыл только три года, да и то последний год работал как библиотекарь.

Таким был этот человек, которого ты знал уже в Везине и на которого, как мне иной раз казалось, смотрел с некоторым раздражением. Вот почему в то утро, когда мы с тобой стояли рядом у его гроба, я решил все тебе рассказать.

А кстати, сколько лет тебе сейчас, когда ты читаешь эти строки? Должно быть, не так давно ты был на других похоронах и стоял у моего гроба, быть может, рядом со своими детьми…

Я причинил всем вам много зла, но позволь сказать тебе напоследок: это оттого, что мы были очень чисты.

Мы были очень чисты — Мод и я.

И мой отец, который жил нашей любовью, был самым чистым из нас. Вероятно, поэтому он и заплатил дороже всех.

А теперь забудь об этом. Это было очень давно. Это старая, старая история, ее не помнят уже даже в Ла-Рошели.

Каким бы ты ни был сегодня, говорю тебе в последний раз, говорю тихо, ласково:

— Спокойной ночи, сын!

28 декабря 1956 года

О ПЕРЕВОДЧИКЕ ЭТОЙ КНИГИ