Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

И, вне себя от гнева — потому что при этих словах я улыбнулся, — она прикрыла мне руками лицо; то были руки индейской принцессы, и я сразу же захватил их в плен. Не отрывая от них глаз, я сжал их так, что она вскрикнула, и, совладав со своей досадою, поцеловал их. Нинья Чоле зарыдала и опустилась на подушки. Не пытаясь ее утешить, я отошел в сторону. Гордое презрение овладело мною, оскорбительные слова готовы были сорваться с языка, и, чтобы скрыть, как у меня дрожат губы, должно быть совсем побелевшие, я улыбнулся. Я долго стоял у окна, глядя в темный сад, где шелестела листва. Цикада все еще стрекотала, откуда-то издалека доносилось ее однообразное пение. Время от времени до меня долетали рыдания Ниньи Чоле, такие приглушенные и слабые, что сердце мое, от природы склонное прощать, смягчилось. Вдруг в ночной тишине зазвонил монастырский колокол. Дрожащим голосом Нинья Чоле позвала меня:

— Сеньор! Узнаете вы этот звон? Кто-то кончается!

В ту же минуту она благоговейно перекрестилась.

Не разжимая губ, я подошел к ее кровати и, остановившись, поглядел на нее пристально и мрачно.

— Кто-то сейчас умрет! — испуганно прошептала она.

Тогда, взяв ее руки в свои, я сказал ей с нежностью:

— Может быть, это буду я!

— Вы, сеньор?

— Да, если у дверей монастыря появится генерал Диего Бермудес.

— Нет! Не может этого быть!

И, стиснув мои руки, она заплакала. Я хотел осушить ее слезы губами, но, уткнувшись в подушки, она взмолилась:

— Ради бога! Ради бога!

Голос ее, тихий и глухой, совсем замер. Она посмотрела на меня; ресницы ее дрожали, губы были полуоткрыты. Колокол все звонил, медлительно и печально. В саду шелестели листья, и вместе с ветерком, развевавшим белые складки москитника, оттуда доносился запах цветов. Наконец траурный звон окончился, и, улучив удобную минуту, я поцеловал Нинью Чоле. Она не сопротивлялась, как вдруг новый удар колокола возвестил о смерти. Нинья Чоле вскрикнула и прижалась к моей груди. Дрожа от страха, она искала спасения в моих объятиях. Руки мои рассеянно и успокоительно коснулись ее грудей. Она вздохнула, зажмурила глаза, и мы отпраздновали нашу свадьбу семью обильными жертвоприношениями, принесенными богам во имя торжества жизни.

Птицы на деревьях уже запели, приветствуя солнце, когда мы подошли к окну, готовые продолжать путь. Влажные от росы цветы альбааки пахли сильно и необычно, и аромат их навевал воспоминания о мавританском гареме и о ночных празднествах. Склонив голову мне на плечо, Нинья Чоле тихо вздохнула, и глаза ее, прекрасные глаза, магнетические и священные, ласково на меня посмотрели.

— Тебе грустно, дитя мое? — спросил я.

— Мне грустно, оттого что нам придется расстаться. Малейшее подозрение может нам стоить жизни.

Я с нежностью провел пальцами по ее шелковистым волосам и высокомерно сказал:

— Не бойся, я сумею заставить твоих слуг молчать.

— Это индейцы, сеньор. Сейчас они станут на колени и пообещают все, что угодно, а стоит только их господину грозно на них посмотреть, и они всё расскажут. Мы должны расстаться!

Я поцеловал ей руки страстно и покорно:

— Дитя мое, не говори так! Мы вернемся в Веракрус. «Далила», может быть, еще стоит в порту. Мы поедем в Грихальбу. Мы скроемся в моем поместье в Тиксуле.

Нинья Чоле посмотрела на меня долгим взглядом, в нем была несказанная ласка. Ее томные глаза, глаза индейской царицы, блестели. Мне показалось, что она упрекает меня и в то же время покоряется мне.

Она завернулась в покрывало и, залившись краскою, прошептала:

— Жизнь моя так печальна!

И, словно для того, чтобы не осталось во мне никаких сомнений, на глазах ее появились слезы. Я как будто все угадал и сказал галантно и великодушно:

— Можешь не рассказывать. Печальные истории напоминают мне мою собственную.

Она зарыдала:

— В жизни моей есть то, чего простить нельзя.

— Такие люди, как я, прощают все.

Она закрыла лицо руками:

— Я совершила ужаснейший из грехов. Грех, простить который может только его святейшество папа.

Видя, что она так удручена, я нежно положил ее голову себе на грудь и сказал:

— Дитя мое, можешь рассчитывать на мое влияние в Ватикане. Я был капитаном папской гвардии. Если хочешь, мы отправимся с тобою в Рим паломниками и падем в ноги Григорию Шестнадцатому.^{36}

— Я поеду одна… Это мой грех, я одна виновата.

— Любовь моя и честь требуют, чтобы и я совершил такой же грех. А что, если я уже совершил его?

Нинья Чоле взглянула на меня глазами, полными слез, и сказала с мольбой:

— Не говори так. Этого быть не может!

Я недоверчиво улыбнулся. Вырвавшись из моих объятий, она убежала в глубину кельи. Глядя на меня глазами, полными слез, она с негодованием вскричала:

— Если бы это была правда, я бы тебя возненавидела… Ведь когда я сделалась жертвой этой несчастной любви, я была невинной, неопытной девочкой.

Она снова закрыла лицо руками. В это мгновение я угадал ее грех. Это был великолепный грех античных трагедий. Над Ниньей Чоле тяготело то же проклятие, что над Миррой и Саломеей. Я подошел к ней; я все ей прощал и запечатлел на губах ее умиротворяющий поцелуй. Потом тихо и кротко сказал: