Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Бедняжка! Конечно, вы очень устали.

Мы прошли длинным коридором. Сквозь окна туда проникал бледный свет луны. От звяканья моих шпор священная тишина оглашалась эхом, воинственным и похожим на кощунство. Смущенные этими звуками, монахиня и маркиза шли впереди, стараясь, чтобы шаги их были легки и благоговейны. Старуха отворила украшенную старинными арабесками дверь и, став в стороне, тихо сказала:

— Проходите, сеньора. Я не заставлю вас ждать. Только провожу господина маркиза в трапезную и сразу вернусь. Сию же минуту.

Маркиза вошла в комнату, даже не взглянув на меня. Монахиня закрыла дверь и удалилась, как тень, знаками приглашая меня следовать за нею. Так она довела меня до трапезной и, простившись со мною голосом еще более гнусавым, чем прежде, исчезла.

Я вошел в трапезную, и в то время как я искал глазами, где лучше сесть, капеллан монастыря поднялся и с великой учтивостью объявил мне, что для меня оставлено место во главе стола. Это был доминиканец, высокообразованный человек и поэт. Долгие годы он жил изгнанником в Мексике, куда его выслал архиепископ, лишивший его права исповедовать и служить мессу. И все по навету. Угощая меня, он все рассказал мне сам. И рассказ свой завершил такими словами:

— Теперь вы знаете, сеньор маркиз де Брадомин, удивительную жизнь брата Лопе Кастельяра. Если вам понадобится капеллан, поверьте, что я с великой радостью покину всех этих благочестивых сеньор. Пусть даже только для того, чтобы очутиться по ту сторону океана, господин маркиз.

— В Испании у меня свои капелланы.

— В таком случае извините меня. Мне осталось только служить вам здесь, в этой Мексике, посланной мне за грехи, где мгновенно разделываются с христианами. Поверьте, что тот, кто может позволить себе иметь здесь собственного капеллана, должен это сделать хотя бы для того, чтобы перед смертью ему отпустили грехи.

Ужин окончился, и под шум отодвигаемых скамеек все мы поднялись, чтобы прочесть благодарственную молитву, сочиненную благочестивой основательницей обители, доньей Беатрисой де Сайас. Послушницы стали убирать со стола. Вошла мать аббатиса и приветливо всем улыбнулась:

— Может быть, господин маркиз предпочтет, чтобы ему предоставили отдельную келью?

Краска на лице матери аббатисы мне все объяснила, и, не в силах сдержать улыбки, я ответил:

— Маркиза очень пуглива, и я буду с ней — разумеется, если это не нарушит устава вашей святой обители.

— Устав святой обители не может идти против религии.

Я слегка вздрогнул. Мать аббатиса опустила глаза и, не поднимая их, сказала назидательным тоном, растягивая слова:

— Господь наш Иисус Христос одинаково любит как творения, которых он соединяет своими святыми узами, так и те, которые его же милостью живут в мире раздельно. Господин маркиз, я не хочу уподобиться фарисею, который думал, что он лучше всех остальных.

В своей белой рясе мать аббатиса была очень хороша собой, и, так как она показалась мне светской дамой, способной понимать и жизнь и любовь, я почувствовал искушение попросить ее, чтобы она приняла меня у себя в келье. Но то было всего лишь искушение. Гнусавая старуха, провожавшая меня в трапезную, явилась снова. В руке у нее был зажженный светильник. Мать аббатиса велела ей проводить меня и пожелала мне спокойной ночи. Должен признаться, что мне стало немного грустно, когда она удалилась по коридору и ее развевавшаяся по воздуху ряса забелела во мраке. Вернувшись к старухе монахине, которая ждала меня со светильником в руке, я спросил:

— Должен ли я целовать руку матери аббатисе?

Монахиня поправила току и ответила:

— Мы целуем руку только его преподобию епископу, когда он удостаивает нас своим посещением.

И едва слышными шагами она пошла вперед, освещая мне дорогу к брачной келье. Это была просторная келья, пахнувшая альбаакой, с открытым окном в сад, где на серебристой листве тропической ночи смутно выступали чернеющие верхушки кедров. Ровное и монотонное стрекотание цикады нарушало тишину. Я запер дверь кельи на ключ, задвинул засов и бесшумно приоткрыл белый москитник, которым с приличествующей обители стыдливостью была задернута единственная в келье кровать.

Нинья Чоле спала блаженным сном праведницы. По губам ее, казалось, все еще пробегали слова молитвы. Я наклонился, чтобы поцеловать ее. Это был мой первый супружеский поцелуй. Нинья Чоле проснулась и вскрикнула:

— Что вы здесь делаете, сеньор!

Я ответил ей галантно и покровительственно:

— Царица моя и сеньора, я охраняю твой сон.

Нинья Чоле не могла понять, каким образом я попал к ней в келью. И мне пришлось напомнить ей о моих супружеских правах, которые были признаны матерью аббатисой. Это приятное напоминание ее, видимо, огорчило. Впившись в меня глазами, она повторяла:

— О! Как ужасна будет месть генерала Бермудеса!