Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Что вы говорите, сеньор? Наши пути лежат в совершенно разные стороны. Грихальба — это на побережье, и вам лучше было бы не сходить с фрегата.

Я еще раз любезно поклонился:

— Некокстла мне по пути.

Она презрительно улыбнулась:

— Но людей наших объединять мы все-таки не будем.

— Почему?

— Не надо этого делать. Прошу вас, сеньор, поезжайте своей дорогой. А я поеду своей.

— Дорога у нас одна. Как только мы выедем на безлюдное место, я вас увезу с собой.

Глаза Ниньи Чоле, в которых до этого было только презрение, вдруг просветлели:

— Скажите, сеньор, а что, испанцы все сумасшедшие?

— Испанцы разделяются на две большие категории, — надменно ответил я. — Одна — это маркиз де Брадомин, другая — все остальные.

Нинья Чоле посмотрела на меня и улыбнулась:

— Какой вы хвастун, сеньор!

В эту минуту конюх пришел доложить своей госпоже, что лошади поданы и что, если ей будет угодно, можно трогаться в путь.

Услыхав это, Нинья Чоле молча на меня посмотрела. Глаза ее были серьезны. Потом, повернувшись к слуге, она спросила:

— Какую лошадь вы мне приготовили?

— Вот эту рыжую, госпожа. Посмотрите.

— Рыжую в яблоках?

— Что вы, Нинья! Другую, с белой мордой, ту, что пьет. Взгляните, красавица-то какая! А и быстра! И рот-то у нее шелковый. А на седло хоть кувшин с водой ставь. Ни капельки не прольет, даже если галопом поскачет.

— Где мы будем ночевать?

— В монастыре Сан-Хуан-де-Тегуско.

— Мы приедем туда ночью?

— Приедем, как только взойдет луна.

— Ну что же, скажи людям, чтобы садились на лошадей. Сейчас же, скорее!

Конюх повиновался. Мне показалось, что Нинья Чоле с трудом сдержала улыбку:

— Сеньор, нам неудобно ехать вместе. Поэтому я уезжаю сию же минуту.

— Я тоже.

— А разве ваши люди уже готовы?

— Достаточно того, что готов я.

— Не забудьте, что я еду этой дорогой, чтобы встретиться с мужем, и не ищите столкновения с ним. Спросите, и вам скажут, кто такой генерал Диего Бермудес.

Тут уж я презрительно улыбнулся. В эту минуту возвратился конюх и остановился на некотором расстоянии от нас; он смиренно молчал. Нинья Чоле позвала его:

— Поди сюда. Надень мне шпору.

Он уже наклонялся, когда я взял из его рук серебряную шпору и опустился на колени перед Ниньей Чоле, которая, улыбнувшись, протянула маленькую ножку, заточенную в шелковую туфельку. Дрожащими руками я надел на нее шпору. Мой благородный друг Барбе д'Оревильи^{33} сказал бы об этой ножке, что она создана для того, чтобы ступать по фаросскому камню. Я ничего не сказал, но поцеловал эту ножку с такой страстью, что Нинья Чоле вскричала:

— Сеньор, не переходите границ!

И она опустила подол юбки, который ее тонкие пальцы держали, слегка приподняв. Сопровождаемая своими служанками, как оскорбленная царица, прошла она по просторному патио, затянутому тентами, которые солнце золотило, как паруса. Вокруг ярко сверкавшей серебряной трубки фонтана звенели комары. Струйка воды стекала в алебастровый водоем, переливаясь всеми цветами радуги. На этой раскаленной солнцем площадке, под синим небом, глядя на раскинувшуюся шатром пальму, слушая полную свежести музыку журчащей воды, я вдруг как-то физически ощутил и трудный путь по пустыне и упоительное отдохновение в оазисе. Время от времени в патио въезжали всадники. Охрана, которая должна была сопровождать нас по песчаным равнинам Жаркой полосы, постепенно начинала собираться. Наши люди быстро объединились. Те и другие были воинственны и молчаливы. Бывшие разбойники, уставшие от необеспеченной скитальческой жизни, они предпочитали служить тому, кто больше заплатит. Их ничто не страшило. Преданность их была поистине легендарна. Моя лошадь была уже оседлана, пистолеты вложены в седельные кобуры, а на крупе были водружены яркие мавританские сумки с едой на дорогу, когда Нинья Чоле снова появилась в патио. Увидав ее, я подошел к ней. С притворным нетерпением она топнула своей хорошенькой ножкой.

Мы сели в седла и поехали городом. Уже миновав городские ворота, мы остановились, чтобы сосчитать число всадников. А потом начался путь, утомительный, длинный. Там и тут на склонах песчаных холмов виднелись одинокие хижины; среди огромных кактусов показывались их остроконечные крыши из серой, наполовину сгнившей соломы. Женщины медного цвета кожи, с кроткими глазами появлялись в дверях и смотрели на нас, равнодушные и немые. Сами позы этих словно отлитых из бронзы фигур говорили о том, что они издавна повержены в печаль и что это — печаль порабощенного народа. Покорные лица, белоснежные зубы; большие черные глаза, дикие, томные, с поволокой. Казалось, женщины эти рождены, чтобы жить в дуарах^{34} и возлежать у подножия пальм и кипарисов.