Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Подойдя к берегу в шлюпке, мы увидели, что к причалу только что приблизилась другая шлюпка, украшенная пестрыми флагами и вымпелами, и глаза мои угадали Нинью Чоле в белой, укрытой покрывалом фигуре женщины, которая соскочила с кормы. Мне, должно быть, на роду было написано испытать соблазн и быть побежденным. Есть на свете мученики, с которых дьявол забавы ради срывает венец, и, на мое несчастье, я всю жизнь был одним из них. Я прошел по земле как святой, упавший с алтаря и разбивший голову. Счастье еще, что иногда белым рукам праведниц случалось перевязывать раны моего сердца. Теперь, когда я гляжу на рубцы от этих ран и вспоминаю, как я бывал побежден, сама мысль об этом меня почти утешает. Из одной книги по истории Испании, которую я читал еще мальчиком, я узнал, что победить или погибнуть славною смертью — одно и то же.

Когда мы высадились в Веракрусе, душа моя преисполнилась героических чувств. Я прошел перед Ниньей Чоле, надменный и гордый, как конкистадор былых времен. Мой предок Гонсало де Сандоваль, основавший в Мексике королевство Новую Галисию, вряд ли держал себя холоднее со взятыми в плен ацтекскими принцессами. Нинья Чоле была, разумеется, одной из таких принцесс, побежденных, поруганных и возгоревшихся любовью: глаза ее долго смотрели на меня, и это для меня она улыбалась прелестнейшей из своих улыбок. Губы ее, казалось, обрывали эту улыбку лепесток за лепестком, как когда-то рабыни обрывали розы во время шествия триумфаторов. Но смотрел я на нее все так же высокомерно.

По этому берегу, покрытому золотистым песком, мы пошли вместе: Нинья Чоле — с сопровождавшими ее слугами-индейцами, я — со своим единственным слугою-мулатом, который шел впереди. Летевшие над нами стаи уродливых черных птиц почти касались наших голов. Непрерывные взмахи их испуганных крыльев застилали нам солнце. Мне казалось, что меня все время кто-то ударяет веером по лицу. Птицы то шуршали крыльями по земле, то взмывали в прозрачное небо. Их огромные темные стаи кружили в высоте, описывая причудливые фигуры, а потом низвергались вдруг на белые мавританские террасы, покрывая их черною вязью, или садились на прибрежные кокосовые пальмы и сбрасывали с веток орехи. Это были какие-то зловещие птицы, из тех, что ютятся в развалинах: оголенные головы, крылья с бахромой, траурное оперение тусклого черного цвета, без блеска и переливов. Их были сотни, может быть — тысячи.

В доминиканской церкви, мимо которой мы проезжали, зазвонили к утренней мессе. Нинья Чоле вошла туда со своими слугами. В дверях она улыбнулась мне снова. Это проявление благочестия окончательно меня покорило.

В Веракрусе, в кварталах Вилья-Рика, я остановился на весьма достойном постоялом дворе, напомнившем мне счастливые времена вице-королей.^{32} Я собирался пробыть там всего несколько часов. Я хотел в тот же день подобрать себе надежных спутников и отправиться в поместье, некогда принадлежавшее моему роду. Пускаться в путь по мексиканским дорогам, на которых хозяйничали шайки разбойников, тогда можно было только с хорошо вооруженной охраной. Это были времена Адриано Куэльяра и Хуана де Гусмана, знаменитых разбойников, прославившихся своими свирепыми набегами и безмерной храбростью.

Вскоре в залитом солнцем патио в сопровождении слуг появилась Нинья Чоле. Величественная и высокомерная, она шла неторопливо и отдавала распоряжения своему конюху, который выслушивал ее, опустив глаза, и отвечал на юкатанском языке, на этом древнем языке, в котором итальянская звучность сочетается с живописностью и образностью языков примитивных. Завидев меня, она любезно мне поклонилась и послала ко мне трех индианок, должно быть из своей свиты. Они все говорили по очереди, медлительно и смиренно, как юные послушницы, которые заучили литанию и читают наизусть те места, которые лучше всего помнят. Говорили они медленно и смиренно, не поднимая глаз:

— Это Нинья нас послала, сеньор…

— Она велела передать вам…

— Нинья узнала, что вы, сеньор, набираете охрану, а она тоже собирается в дорогу.

— И далекую дорогу, сеньор!

— Очень далеко, сеньор!

— Больше двух дней пути, сеньор!

Я последовал за служанками. Увидав меня, Нинья Чоле всплеснула руками:

— О сеньор, простите, что я вас побеспокоила!

Голос у нее был тихий, ровный и нежный; это был голос жрицы или принцессы. Пристально на нее поглядев, я поклонился — древнее искусство любви, которому научил меня старик Овидий! Нинья Чоле продолжала:

— Я сейчас узнала, что вы набираете людей, чтобы отправиться в путь. Нам с вами, кажется, по дороге. Так, может быть, мы объединим наших людей? Я еду в Некокстлу.

Я поклонился с версальской вежливостью и, вздохнув, сказал:

— Некокстла мне как раз по дороге.

— А вы далеко едете? Может быть, в Нуэва-Сигуэнсу?

— Я еду в равнины Тиксуля; я даже не знаю, где это. Там у меня есть поместье еще со времен вице-королей, где-то между Грихальбой и Тлакотальпаном.

Нинья Чоле удивленно на меня посмотрела: