Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Она тихо засмеялась и оперлась о мою руку. На стыке двух коридоров была дверь в круглую прихожую — это была большая пустынная комната, где висели изображения святых и стояли старинные лари. В переднем углу догорала лампада, озаряя тусклым светом мертвенно-бледные, израненные ноги Иисуса Назареянина. Мы остановились, увидав в проеме балконной двери темную фигуру склоненной женщины. Скрестив руки и опустив голову на грудь, она спала. Это была Канделария. От шума наших шагов она проснулась и вскочила:

— Ах! А я ждала здесь, чтобы показать господину маркизу его комнату.

— Я уже думала, дорогая, что ты спишь!

Мы молча пошли к запертой двери; сквозь щели был виден свет. Конча отпустила мою руку и остановилась бледная как полотно, вся дрожа. Наконец она вошла. Эта комната была приготовлена для меня. На старинной консоли горели свечи в серебряных подсвечниках. В глубине видна была кровать со старинным пологом из дамасского шелка. Конча оглядела все с материнской заботой. Она остановилась, чтобы понюхать в вазе свежие розы, а потом простилась со мной:

— Покойной ночи, до завтра!

Я поднял ее на руки, как девочку:

— Я не пущу тебя.

— Ради бога, пусти!

— Нет, нет.

Глаза мои улыбались, прижавшись к ее глазам, губы прижались к ее губам. Турецкие бабуши свалились у нее с ног. Не опуская ее на пол, я принес ее прямо к кровати и осторожно ее уложил. Она покорилась мне и была счастлива. Глаза ее горели, на белых щеках вспыхнули красные пятна. Нежным движением она отстранила мои руки и, немного смущенная, начала расстегивать свое белое монашеское платье; оно тут же соскользнуло с ее бледного дрожащего тела. Она отвернула простыни, укрылась ими и вдруг зарыдала. Я сел у изголовья кровати, пытаясь ее утешить.

Всю ночь ощущал я подле себя ее бедное тельце. Полыхавшая в этом хрупком фарфоровом сосуде жизнь догорала лихорадочным пламенем. Голова ее лежала на подушке, обрамленная волнами черных волос, от которых мертвенно-бледное лицо казалось еще бледнее. Губы без кровинки; ввалившиеся щеки; пергаментные виски. Восковые веки прикрывали провалившиеся в глубокие лиловатые впадины глаза и делали ее похожей на прекрасную святую, изможденную поклонами и постами. Шея возникала из плеч, словно увядшая лилия, груди были похожи на две белые розы пред алтарем; руки, тонкие и нежные, были закинуты за голову наподобие ручек амфоры. Приподнявшись на подушках, я глядел на ее сон, на умиротворенное лицо, на котором проступали капельки пота. Два раза уже пропел петух, и белый свет зари пробивался сквозь щели балконной двери. На потолке колыхались тени от пламени свеч — они прогорели всю ночь и оплывали теперь в своих серебряных подсвечниках. Возле кровати на кресле лежал мой охотничий костюм, мокрый от дождя, а на нем — волшебные травы, действие которых знала только полоумная дочь мельника. Я тихо поднялся, чтобы взять их. Со странным чувством, смесью суеверия и иронии, положил я таинственный пучок под подушку Кончи, не разбудив ее. Потом лег, припал губами к ее ароматным волосам и незаметно заснул. В снах моих долго витало, словно в тумане, виденное за день и оживали все слезы, все улыбки. Должно быть, я даже один раз открыл во сне глаза и увидел Кончу, лежавшую рядом, и она поцеловала меня в лоб, улыбаясь призрачною улыбкой, и поднесла палец к губам. Я невольно закрыл глаза и снова отдался во власть сновидений. Когда я проснулся, от балкона в глубь комнаты протянулся луч солнца, в котором играли пылинки. Кончи не было, но вскоре дверь скрипнула, и она вошла осторожно, на цыпочках. Я притворился спящим. Она подкралась к кровати, вздохнула, посмотрела на меня и поставила в воду свежие розы. Потом направилась к балкону, задернула занавески и удалилась так же неслышно, как и вошла. Я окликнул ее со смехом:

— Конча, Конча!

Она обернулась:

— Ах, вот как! Ты проснулся!

— Я грезил тобою.

— Но я ведь здесь!

— А как ты себя чувствуешь?

— Хорошо!

— Любовь — это великий врач!

— Только уж лучше не будем злоупотреблять медициной!

Мы смеялись радостным смехом, лежа в объятиях друг друга, положив головы на одну подушку и припав губами к губам. Конча была мертвенно-бледна, совсем как скорбящая божья матерь, и вместе с тем так хороша собой именно от этой своей худобы, от этой болезни, что глаза мои, губы и руки черпали наслаждение в том самом, что ввергало меня в печаль. Признаюсь, я никогда еще не любил ее так неистово, как в эту ночь.

Я не привез с собой никого из слуг, и Конча, у которой бывали свои причуды, как у принцесс плутовских новелл, предоставила в мое распоряжение пажа, чтобы по-настоящему оказать мне честь, как она сказала смеясь. Это был мальчик, которого приютили в замке. Я видел, как он появился в дверях и, сняв берет, почтительно и смиренно спросил:

— Вы позволите?

— Войди.

Он вошел, опустив голову и держа в обеих руках белый беретик:

— Сеньорита, моя госпожа, послала меня узнать, не угодно ли вам чего-нибудь.

— Где она?

— В саду.