Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Я все ему скажу. На этот счет он не очень щепетилен. Это тоже один из отпрысков рода Борджа. Он ведь тебе дядей приходится, не правда ли?

— Не знаю. Может быть, он мне родня по тебе.

— Нет уж, вряд ли, — возразила она со смехом, — помнится, еще твоя мать называла его кузеном.

— О, моя мать знает историю всех древних родов. Придется нам теперь справиться у Флориселя.

— Он будет нашим придворным геральдиком.

И в то же мгновение на ее бледно-розовых губах заиграла улыбка. Потом она вдруг насторожилась и, скрестив на груди руки, стала смотреть в сад. В клетке из тростника, повешенной над дверью балкона, дрозды — питомцы Флориселя — насвистывали свою старинную песенку. Среди ночной тишины этот веселый деревенский мотив вызывал в памяти беззаботные кельтские танцы в тени дубов. Конча тоже запела. Голос ее был нежен, как ласка. Она поднялась и пошла на балкон. Там, в глубине, вся белая от лунного света, она начала танцевать одно из па веселой пасторальной эклоги. Вдруг она остановилась, едва переводя дух:

— Ах, до чего я устала! Видел? Я научилась танцевать ривейрану?

— Так и ты училась у Флориселя? — засмеялся я.

— Да.

Я кинулся, чтобы поддержать ее. Она положила руки крест-накрест мне на плечи и, откинув голову, посмотрела на меня прекрасными страдальческими глазами. Я поцеловал ее, и она впилась мне в губы своими поблекшими губами.

Бедная Конча!.. Такая изможденная, такая бледная, она в наслаждении была вынослива, как богиня. В эту ночь пламя страсти надолго охватило нас своими золотистыми языками, уже угасающее, уже исступленное. Слушая пение птиц в саду, я уснул в объятиях Кончи. Когда я проснулся, она сидела в кровати, и на лице у нее было выражение такой боли, такого страдания, что я весь похолодел. Бедная Конча! Видя, что я открыл глаза, она все же улыбнулась. Гладя ей руки, я спросил ее:

— Что с тобой?

— Не знаю. Мне что-то худо.

— Но что такое?

— Не знаю… Как будет стыдно, если я вдруг тут умру.

Когда я услыхал эти слова, мне захотелось согреть ее:

— Ты дрожишь, моя бедная!

Я сжал ее в своих объятиях. Она закрыла глаза; так она всегда прикрывала веки, когда ждала моих поцелуев! Она вся дрожала; я решил согреть ей все тело губами и неистово покрывал поцелуями ее руки до плеч и шею, на которой следы их остались ожерельем из роз. Потом, подняв голову, я стал смотреть на нее. Она скрестила свои бледные руки и меланхолически на них смотрела. Бедные, тонкие, бескровные руки, точно фарфоровые!

— У тебя руки скорбящей божьей матери, — сказал я.

Она улыбнулась:

— У меня руки покойницы.

— Для меня ты чем бледнее, тем красивее.

Глаза ее засветились счастьем:

— Правда? Правда? Я все еще нравлюсь тебе, ты все еще меня чувствуешь?

Она обняла меня и рукою приподняла груди — белоснежные розы, которые дрожали, как в лихорадке. Тогда я крепко ее обнял и вдруг, в разгаре желания, меня охватили угрызения совести — я испугался, что она может умереть у меня на руках. Я услыхал ее вздохи, и мне стало казаться, что это агония. Я поцеловал ее, весь дрожа, словно принимая причастие. Со скорбным и еще не изведанным дотоле сладострастием душа моя опьянялась ароматом этого больного цветка, который обрывали по лепестку мои благоговейные и нечестивые пальцы. Ее полные страсти глаза открылись и встретились с моими. Ах! Я угадал в них великое страдание. На следующий день Конча уже не могла встать.

К вечеру хлынул ливень. Я уединился в библиотеке и читал там «Цветник божьей матери» — сборник проповедей, составленный епископом Коринфским, доном Педро де Бенданьей, строителем дворца. По временам я отвлекался от чтения, слушая завывание ветра в саду и шелест сухих листьев, которые вихрями неслись по аллеям вековых мирт. Голые ветви деревьев стучались в стекла запертых окон. В библиотеке царила монастырская тишина, священный покой учености. Слышно было, как дышат старинные ин-фолио в пергаментных переплетах, книги по гуманитарным наукам и богословию — предметам занятий епископа. Неожиданно я услыхал громкий голос. Он звал меня из глубины коридора:

— Маркиз!.. Маркиз де Брадомин!

Положив развернутый «Цветник» на стол, чтобы не потерять страницу, я встал. Дверь отворилась, и в ту же минуту дон Хуан Мануэль появился на пороге, отряхая стекавшую с плаща воду:

— Худой вечер, племянничек!

— Худой, дядюшка!

Этими словами родство наше было скреплено.

— Ты тут все взаперти читаешь? Послушай, дорогой мой, ты же так ослепнешь!

Он подошел к камину и стал греть над огнем руки:

— Дождь-то какой полил! Прямо ледяной!

Потом он повернулся спиной к огню и, выпрямившись, воскликнул своим вельможным голосом:

— Племянник, ты унаследовал манию своего деда. Тот тоже проводил целые дни за чтением. На этом он и помешался. А что это за книга?

Его глубокие зеленоватые глаза устремили на «Цветник божьей матери» взгляд, полный презрения. Он отошел от огня и сделал несколько шагов по библиотеке, звякая шпорами. Вдруг он остановился:

— Маркиз де Брадомин, во дворце Брандесо больше не осталось крови Христовой!