Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Бедная Конча! На ее губах, благоухавших молениями, губы мои первые запели песнь торжествующей любви, первые эту любовь прославили. Мне пришлось обучить ее всей гамме любви: стих за стихом, всем тридцати двум сонетам Пьетро Аретино. Эта девушка, только что вышедшая замуж и похожая на неразвернувшийся белый кокон, едва могла пролепетать только первый. Есть мужья и есть любовники, которые не способны даже стать нашими предшественниками, и господь бог свидетель, что кроваво-красная роза разврата — это цветок, которому в моей любви я никогда не давал раскрыться. Мне всегда больше нравилось быть маркизом де Брадомином, чем божественным маркизом де Садом.^{49} Может быть, единственно поэтому иные женщины считали меня гордецом. Но бедная Конча никогда не была в их числе. После того как оба мы долго молчали, она спросила:

— О чем ты думаешь?

— О прошлом, Конча.

— Я ревную тебя к нему.

— Не будь ребенком! Я говорю о прошлом нашей с тобой любви.

Она улыбнулась, зажмурив глаза и словно воскрешая какое-то воспоминание. Потом она пробормотала с милой покорностью, овеянной любовью и грустью:

— Я об одном только молила непорочную деву Марию, и я верю, что она исполнит мою просьбу: чтобы, когда я буду умирать, ты был возле меня.

Мы снова погрузились в печальное безмолвие. Немного погодя Конча поднялась на кровати. Глаза ее были полны слез. Очень тихим голосом она сказала:

— Ксавьер, дай мне шкатулку с драгоценностями, ту, что на столике. Открой ее. Там у меня лежат и твои письма… Мы вместе их сожжем. Я не хочу, чтобы они пережили меня.

Это был серебряный ларчик, выкованный со всей упадническою роскошью XVIII века. Он источал сладостный аромат фиалок. Я стал вдыхать этот аромат и закрыл глаза:

— А других писем, кроме моих, у тебя нет?

— Нет, никаких.

— Ах, вот оно что! Твоя новая любовь не умеет писать.

— Моя новая любовь? Какая новая любовь? Тебе, верно, взбрело в голову какое-нибудь непотребство?

— Пожалуй что да.

— Какое?

— Не скажу.

— А если я угадаю?

— Ты не можешь угадать.

— Тебе пришла в голову какая-нибудь гадость?

— Флорисель! — воскликнул я смеясь.

Глаза Кончи подернулись тенью:

— И ты мог это подумать! — Она запустила руки мне в волосы и взлохматила их. — Что мне с тобой делать? Убить тебя?

Видя, что я смеюсь, она, в свою очередь, засмеялась звонким, веселым, чувственным смехом:

— Нет, это невозможно — не мог ты этого подумать!

— Скажи лучше — это кажется невозможным.

— Значит, ты все-таки подумал?

— Да.

— Не верю! Как это могло прийти тебе в голову?

— Просто я вспомнил свою первую победу. Мне было одиннадцать лет, когда одна дама в меня влюбилась. Это была тоже красавица!

— Тетя Аугуста, — прошептала Конча.

— Да.

— Ты мне уже рассказывал… Но ведь ты же был красивее Флориселя?

Я на минуту задумался и решил уже, что губам моим придется осквернить себя ложью. В конце концов я набрался мужества и признался:

— Ах, Конча! Я был не таким красивым.

Насмешливо на меня посмотрев, она закрыла ларчик с драгоценностями:

— Мы сожжем твои письма в другой раз. Сегодня не будем. Твоя ревность привела меня в хорошее настроение.

И, уткнувшись в подушку, она опять засмеялась все тем же радостным и раскатистым смехом. Время сжигать эти письма для нас еще не настало: мне всегда бывало жаль сжигать любовные письма. Я любил их так, как поэты любят свои стихи. Когда Конча умерла, серебряная шкатулка с этими письмами и с ее драгоценностями по наследству перешла к ее дочерям.

Души влюбленные и больные больше всего склонны поддаваться игре воображения. Никогда в жизни не видел я Кончу такой веселой и такой счастливой. Это возрождение нашей любви напоминало осенний вечер с золотистыми облаками в небе, сладостный и грустный.

Вечер и облака, которыми я мог любоваться с балконов дворца, когда Конча мечтательно и устало оперлась на мое плечо! Солнце садилось. По зеленому, влажному полю вилась дорога — светлая и пустынная. Глядя вдаль, Конча вздохнула:

— По этой дороге мы пройдем с тобой оба!

И, подняв свою бледную руку, она указала на далекие кипарисы кладбища. Бедная Конча говорила о смерти, сама в душе не веря, что смерть так близка. Я отшучивался:

— Конча, не заставляй меня вздыхать. Ты же знаешь, что я — принц, которого ты околдовала в своем дворце. Если ты не хочешь, чтобы чары потеряли силу, ты должна сделать мою жизнь здесь похожей на веселую сказку.

Забыв о том, как в сумерки ей было грустно, Конча улыбнулась:

— Ведь по этой же дороге ты и пришел сюда.

Бедная Конча старалась казаться веселой. Она знала, что слезы всегда горьки и что все вздохи, даже когда они нежны и благоуханны, не должны длиться дольше, чем порыв ветра. Бедная Конча! Она была так бледна, так бела, как те лилии, которые кладут в гроб: начиная увядать, они пахнут особенно нежно. Она снова подняла руку, прозрачную как рука феи:

— Видишь там, вдалеке, всадника?

— Ничего не вижу.

— Проезжает сейчас Фонтелу.

— Да, вижу.

— Это дядя, дон Хуан Мануэль.

— Великолепный лантаньонский идальго!

Конча огорченно опустила руки:

— Бедняга! Я уверена, что он едет повидаться с тобою.