Сонька. Конец легенды

— Не говорите-с глупости, Гаврила Емельяныч! Он просто добрый и порядочный господин. Под ребрами сердце, а не мешок!.. Давайте за его здоровье!

— С удовольствием.

Гаврила Емельяныч в очередной раз наполнил рюмку Изюмова.

— А как же он найдет мадемуазель, если даже вы адреса не знаете?

— Я не знаю? Что с вами, Гаврила Емельяныч? — выпучил глаза Изюмов. — Я еще как знаю!.. Ого-го! Но сказать могу только самому верному человеку!.. Самому верному и проверенному!

— Такой человек, господин Изюмов, перед вами, — склонил голову Гаврила Емельянович.

Было пройдено уже более сотни верст. Самоед и его собаки давно остались в стойбище. Погоня отстала, тайга час от часу становилась все гуще, силы убывали.

Никита Глебович временами останавливался, сбрасывал винтовку, валился на плотный валежник, старался отдышаться, унять сердце. Но ему тут же начинал чудиться собачий лай, он поспешно поднимался, оглядывался и продолжал движение.

Руки, лицо сплошь покрыли волдыри от укусов мошкары.

Поручик выкрикивал что-то неразборчивое, истеричное, плакал, однако не сдавался и пробирался вперед.

Гостиничка, в которую перебрались Сонька и Михелина после ареста Михеля, располагалась всего в трех кварталах от Приморского бульвара. Номер был двухкомнатный, скромный, по-южному домашний — скрипучая мебель, занавесочки на окнах, кружевные салфетки на столиках и подушках.

Михелина, держа в руке корзинку с купленными на улице сливами и абрикосами, быстро вошла в номер, сбросила в прихожей туфельки, позвала:

— Сонь, глянь, что я купила!

И вдруг, увидев мать, осеклась. Перед ней сидела старая седая женщина, глаза которой были наполнены слезами. Лицо — обрюзгшее, уставшее, измученное. Она смотрела на дочку не мигая, не вытирая мокрых щек.

Миха присела перед нею на корточки, почти шепотом спросила:

— Сонь, что с тобой?

— Ты где была? — спросила та негнущимися потрескавшимися губами.

— На улице, купила фруктов.

— Я просила тебя никуда не выходить… Я ведь просила, Миха.

— Хорошо, больше не буду, — дочка провела ладонью по ее мокрой щеке. — Что-нибудь случилось?

Сонька помолчала, тихо произнесла:

— Устала, Миха… Устала и не могу больше.

— От чего, Соня?

— От жизни… Надоело все. Не хочу бегать, прятаться, бояться. За тебя бояться, за Таббу, за себя. — И спросила жалобно, совсем по-детски: — Почему так, дочка?

— Что?

— Почему они не дают мне пожить спокойно?.. Что я им такого сделала? За что меня гоняют, травят, гнобят, как бешеную собаку? Чем я им опасна?

— Наверно, тем, что Сонька.

— Я уже не Сонька… Уже нет. Я старая, больная женщина. И я правда устала. Хочется просто пожить, никого не боясь, ничего не опасаясь. Не хочу воровать, не хочу обманывать, не хочу чувствовать себя изгоем. Хочу хоть на старости почувствовать себя человеком. Большую часть жизни я уже прожила — что мне осталось?

— Давай сбежим отсюда, скроемся, растворимся. И нас никто не найдет. Я ведь тоже, Сонь, хочу жить по-другому.

— Я думала об этом. Сидела и думала… Только, боюсь, не получится.

— Почему? — искренне удивилась Михелина. — Кто нам мешает собрать вещи и сбежать отсюда? Сегодня, сейчас!

— А как быть с Таббой?

— Таббу тоже возьмем с собой.

— Ты знаешь, где она?

— Узнаем через воров.

— А с Михелем?

— Тоже воры помогут!

— Видишь, опять воры… Никуда от них не денешься. Замкнутый круг. Кругом воры… — Сонька вытерла обеими ладонями лицо, попыталась улыбнуться. — Я которую ночь, Миха, не сплю. Вспоминаю свою жизнь. Вспоминаю, и становится страшно.

— Жалеешь, что не так прожила?

— Нет, жалеть уже поздно. Да по-другому я ее прожить и не смогла бы. Судьба… Судьбу не выбирают, она выбирает тебя. А вот другие люди, не будь они рядом со мной… у них бы все сложилось по-другому. Я ведь загубила многие жизни, Миха… Шелом спился… Пан Лощинский сгинул… Солдатика из смоленской тюрьмы отправили на пожизненную… Кочубчика убили. Видишь, какой страшный список получается?

— Ты про Михеля забыла.

— Не забыла, помню… Он у меня в голове как, может, самая большая вина. Он ведь до сих пор любит меня. Ради меня пошел на убийства. А я предала. Я все время его предавала… Предавала, когда он был на каторге, предала, когда он оттуда сбежал. Не смогла полюбить. Не смогла пересилить себя. Потому и подставила его в ресторане.

— Но может, как-то удастся выдернуть его?

— Вряд ли. Теперь его уже точно не выпустят. Полиция вышла на последний круг охоты. Нам тоже достанется по полной. И мне, и тебе, и Таббе.

— Сонь, что ты говоришь? — отстранилась от нее дочка.

— Я, Миха, пока в полном рассудке. Но начинаю сходить с ума, как только представлю, что ждет вас, моих дочек. Я не хочу больше жить, Миха!.. Я давно бы наложила на себя руки. Но не могу! Потому что есть вы! Только вы держите меня на этом свете!

Михелина обняла плачущую мать, прижала к груди, гладила по голове, приговаривая:

— Все будет хорошо, Соня… Все образуется… Бог помилует нас.

Мать мягко отвела ее руку, подняла наполненные слезами глаза:

— Нет, не помилует. Слишком я грешна.

Помолчали, Сонька повернула лицо дочки к себе, с печальной улыбкой спросила:

— Ты все ждешь своего Гончарова?