Сорные травы

– Саша, – я присела напротив, глаза в глаза. – Мы живы. Мы даже невредимы, что вообще чудо. И я не собираюсь похерить это чудо, закатив истерику и позволив этим, – я кивнула вниз, – нас обнаружить. Тебе плохо и страшно. Мне тоже. Но я хочу жить, а ты?

Он кивнул.

– Тогда сиди тихо, студент.

– А вы?

– А я на крышу, посмотрю, что вокруг делается.

Но самом деле, нужно было припрятать пистолет. Так, чтобы потом забрать, и одновременно так, чтобы милиция не нашла. На крышу я выбралась почти по-пластунски, мало ли, заметят снизу всякие. Всего-то два этажа, всё видно. На моё счастье, вокруг бюро росли сорокалетние тополя, шеф рассказывал, аккурат вокруг свежесданного здания высаживали. Густые ветки равно скрывали крышу от наблюдателя с земли и землю от любого обосновавшегося наверху. Тем не менее, рисковать я не стала. Осмотревшись, на четвереньках подползла к водосточной трубе и аккуратно запихала между ней и стеной тугой свёрток. Если специально искать не будут, не заметят. А я потом заберу. Жаль просто так пистолет выбрасывать.

Возвращаться обратно на чердак не хотелось: сидеть в темноте, прислушиваться к тому, что происходит внизу, наблюдать за готовым сорваться в истерику студентом. Чёрт, в конце концов, это я женщина, и это мне полагается биться в истерике, а Сашке – с мужественной мордой меня утешать. Впрочем, так оно, наверное, и к лучшему. Окажись рядом не мальчишка, а сильный мужчина, я бы сейчас точно рыдала горючими слезами, обрадовавшись, что наконец-то можно расслабиться. Адреналин, чёрт бы его побрал, до сих пор скручивал нутро узлом, а сердце по-прежнему колотилось где-то в горле. Так что хорошо, что рядом Сашка. Нельзя расслабляться, пока нельзя.

Внизу завыла сирена, потом послышался скрежет тормозов, крики усилились, и отчётливо запахло какой-то химической дрянью. Сквозь просветы в листве мелькнули тёмные фигуры в шлемах.

– Кажись, ОМОН приехал, – сказала я, вернувшись на чердак. – Вниз полезем или погодим?

– Погодим.

– Разумно, – я начала откатывать в сторону старые огнетушители. – Саш, ты все детали запомнил?

– Да.

– Вот и отлично.

В люк стукнуло.

– Есть кто живой? – раздалось снизу.

– А вы кто? – поинтересовалась я.

– ОМОН. Спускайтесь. Медленно.

– Мария Викторовна, я первый. Мало ли…

Ну, ступай, рыцарь без страха и упрека. Может, лет через пять и вырастет из тебя что-то путное. И не надо на меня так смотреть, только игр в верного пажа сейчас не хватало для полного счастья.

Я спрыгнула следом, опираясь на поданную руку. Внизу действительно были омоновцы. Ребята оказались жёсткими, но не дураками: носом в пол никто укладывать не стал. Просто взяли под белы руки и повели к выходу, не позволяя задержаться, чтобы разглядеть выбитые двери, перевёрнутые столы, разлетевшиеся документы. Если так обошлись с вещами, то что сделали с людьми? Хорошо, что студентов не было, попали бы ни в чём неповинные дети под раздачу.

Сашка чуть замешкался, переступая через перегородившие коридор тела. Надо же, сам едва жив остался, а этих жалеет, видно. И перешагивать прямо через труп не хочет, была бы возможность – обошёл, опасливо глядя под ноги. Я шагнула следом, что-то ухватило за лодыжку. Я подпрыгнула, матюкнувшись, – оказывается, один из тех, в кого я всадила пулю, был жив и просил помощи.

– Скорая едет? – поинтересовалась я у омоновцев, выдирая ногу из чужих пальцев.

– Вызвали. А вы ничем не можете помочь?

Иезуитство какое-то: сперва стрелять, потом спасать.

– Я судебный медик. Вскрыть могу, но эта процедура, кажется, несколько преждевременна. Помочь… я пожала плечами. Где-то аптечка, кажется, была. Судя по локализации раны – гемопневмоторакс, с шансами гемоперикард. Если вы настаиваете…

Настаивать они не стали: ребята, видать, оказались тёртые и знали, что если не можешь ничего сделать – лучше не трогай и подожди тех, кто может.

– Мария Викторовна, а как же клятва Гиппократа? – прошептал Сашка.

– Какая? – поинтересовалась я. – «Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели»? Там ещё что-то про «не дам абортивного пессария» и «не буду заниматься сечением у страдающих каменной болезнью».

– Ну…

– Клятва российского врача, значит, – я усмехнулась. – Честно исполнять свой врачебный долг и действовать исключительно в интересах больного, невзирая на пол, расу, национальность… и прочая и прочая. Я и действую… исключительно в интересах больного. Об этом редко говорят, но современная деонтология полагает, что личная неприязнь может повлиять на качество проводимой терапии. А личную неприязнь я, как понимаешь, испытываю. Аж кушать не могу.

Софистика, софистика, чёрт бы её подрал. Студент, врачи – не ангелы с нимбом, летящие на крыльях ночи спасать человечество, а присяга не превращает их в роботов. Чем быстрее ты это поймёшь, тем лучше для тебя же. Глядишь, не сгоришь до времени, а сгорают все, рано или поздно. Когда-то Вишневский отдал под трибунал подчинённого, отказавшегося оперировать офицера СС. Наверное, я плохой врач, но, окажись на месте того подчиненного, предпочла бы трибунал.