Сорочьи перья (СИ)

Она не раскаивалась в своих преступлениях, а веселилась, и невольно Драгомир должен был признаться, что его это увлекает. Девица больше не казалась безумной — напротив, слишком рассудительной и честной.

— А ты пыталась жить иначе? — любопытно спросил Драгомир.

— Ох, княжич, ты как дитя. Женщина здесь может быть или послушной женой, или распутной девкой. Отец мой был дружинником, дед был, прадед — с тех пор как с Рюриком пришли в Новгородскую землю, а потом рассеялись. Брат мой служит. А мне — куда там, — она улыбнулась, показав острые белые зубки. — Я и ушла из дому.

Драгомир попытался представить себя на ее месте: если бы всем, что он умел, чем занималась его семья, была война, а ему вдруг запретили воевать. Он бы попробовал прожить каким-нибудь промыслом, потому как не считал себя довольно умным для купеческого дела. И рано или поздно он, вероятно, тоже подался бы в разбойники, потому что мало кто жил хорошо…

По приказу Сольвейг его отвели подальше, и в груди у Драгомира что-то тревожно задребезжало, когда он на мгновение подумал, что его все же зарежут. Но хмурой юнец рассек веревки у него за спиной, а женщина со шрамом на лице подтолкнула в спину, приглашая идти дальше, по увивающейся сквозь лес тропе.

Драгомир оглянулся, но не увидел уже ни отцовского коня, ни Сольвейг. Разбойница со своей ватагой исчезла в лесу, словно их никогда и не было. Драгомир вздохнул, пошел дальше по дороге. У него не было ни коня, ни денег.

Только птица пела где-то над головой.

========== 9. бурелом ==========

Что-то большое рухнуло в лес за речкой у села Мокроухово, и слухи наполнили всю Смоленскую землю. Многие говорили о том, что там, в буреломе, лежало большое чудовище, которое выло и орало, стонало мучительно, будто было уже при смерти. Оно и не мудрено — если с неба рухнуть, как тут живым остаться.

Скоро должны были съехаться воины да колдуны, чтобы разобраться с тем, что умирало за рекой, но пока было тихо, дороги стояли пустые: простой люд не стремился приближаться к чудовищу. Мальчишек и даже юнцов хватали и затаскивали домой, стоило увидеть их крадущимися в сторону реки, а девочек и вовсе не выпускали, потому как всем известно было: чудища всегда девок портят, а никому такого позора в семье не нужно.

Но Боян все же смог выбраться, пока мамка была занята младшей сестрой — еще совсем младенцем. Много с ней возиться надобно было, вот мать и упустила его из виду. Когда он припустил к речке, будто бы слышал позади сердитые оклики, но, скорее всего, он сам их и придумал, испугавшись своей храбрости. Свою мать Боян знал: она бы не успокоилась, пока не догнала и не отлупила бы его за побег, хотя ему был уже двенадцатый год. В предках у его матери были поленицы, степные богатырши, и все ее боялись.

Но слишком велико было его любопытство, чтобы сидеть дома. Многие пытались добраться до леса, но Боян с увлечением думал о том, что случится, когда он вернется в деревню с каким-нибудь трофеем от издохшего чудовища. С клыком или когтем. Оно наверняка умерло, потому что стояла гулкая тишина над поломанным лесом, а даже если нет, то и взгляда со стороны ему хватит на всю жизнь.

Речка была знакомая, неглубокая — Боян быстро ее пересек. Почему-то ему казалось, будто что-то должно измениться в знакомом мире, но все осталось прежним, и в его душе зародилось обидчивое разочарование. Это было мало похоже на сказку, какие баял дед, перебирая струны лютни…

Лес был поломан, словно после жестокой бури — Боян такого раньше не видел, он вообще мало что пока видал, но слышал рассказы. Будто бы раньше, когда чародеев было больше и все они не подчинялись мудрому Белому богу, иногда они сходились в поединках, чтобы выяснить, кто сильнее. И тогда разражались ужасные грозы, потрясавшие и небо, и землю. Похоже было, что со знакомым лесом, в который он частенько ходил по грибы в детстве, случилось нечто подобное…

Чудовище Боян заметил сразу, потому что змей был огромен. Чешуйчатый гад, раскинувшийся по земле, словно бы в гнезде из поломанных деревьев лежавший. Его чешуя казалась слишком крепкой, чтобы обломки причинили ему боль, а высыхающие кроны служили ему подстилкой. Но все же в тяжело вздымавшемся боку темнела глубокая рана.

Боян знал, как пахнет кровь. Как скотина, которую забивали. Как отец, пришедший с войны, которую князь устроил с соседом — тогда он набирал ополчение. В следующий раз отец не вернулся.

Но все же тогда железный запах крови не был таким невыносимым. Ему захотелось закашляться. Боян боялся разбудить змея, что, казалось, провалился в предсмертный лихорадочный сон — только передняя лапа скребла по земле, как у несчастного пса. Крылья безвольно обвисли, прикрывая его от солнца.

А потом Боян в ужасе понял, что змей уже открыл глаза и глядит на него в упор. Глаза были ровно такие, как он и ожидал, — желтые и пронзительные.

— Не бойся, человеческое дитя, — просипел змей. Его голос напоминал завывание ветра и грохот камней. — Я тебя не трону. Хочется уйти в мире.