Сорок дней, сорок ночей(Повесть)

— На земле я ни шута не боюсь. А к воде сызмальства у меня страхи. Ну ее! Всё сом окаянный. Мальчонкой-сопляком на речке, на Старом Осколе, у берега бултыхался, а сом подкрался и хвать меня за левую пятку и под воду. Саженей сто протащил… Бабы, девки кричать стали, а я, видать, тяжел был для сома — и он бросил добычу. Всю шкуру на пузе содрал, как рашпилем. И на ноге отметину, свои зубья, оставил… С той поры страхи.

— Ну, а как сейчас? Может, придется искупаться… Море!

— Тут разговору никакого быть не может. Все идут. Это я так, по расположению к вам рассказал.

Ребята говорят, что мы движемся к Тамани. Меж холмов впереди все время голубеет. Кажется, что море. Подходим ближе — никакого моря нет. Просто небо в просветах среди туч голубело.

— Памятник в Тамани запорожским казакам видели? — спрашивает меня Рыжий.

— Нет, не видел.

— С саблей казак стоит. И надпись, в точности не помню, но вроде: будем верно служить, турков бить и горилку пить.

— Здорово. Только надпись нужно переделать, — говорит кто-то из рядов. — Горилку глушить и фрицев бить.

— Как возьмем Керчь, вот сабантуй устроим…

А я думаю о Лермонтове.

В нашей армейской газете писали, что музей Лермонтова в Тамани немцы разграбили, спалили. Староста так и сказал: «Если бы Лермонтов жил сейчас, то он был бы большевиком». Шкура!

— Сколько лет было Лермонтову, когда он в Тамань примчался? Пожалуй, как мне, двадцать один. В бурке, приземистый, с черными как уголь глазами. Ожидал попутное судно, добирался в действующий отряд на геленджикскую кордонную линию… А пока ожидал — сколько приключений! Контрабандисты. Девушка с развевающимися на ветру волосами. Песня о корабликах… Кораблики! Кораблики!

Спотыкаюсь и чуть не падаю. Размечтался.

К вечеру тучи заволакивают все небо. Дождь усиливается. Ветер резкий, холодный, бьет в грудь и лицо.

На Тамань мы не пошли — резко свернули на юго-запад. Месим грязь глинистую.

— Чего так людей мордуют, — ворчит санитар Плотников, — командиры мне тоже…

Он всегда чем-нибудь недоволен. Хорошо, плохо, все равно ворчит. Правда, сейчас мы все устали. Сам бы тоже поворчал.

— Морем пахнет, — шмыгает носом Рыжий, — значит, скоро — стоп!..

Точно. Водорослями, рыбой потянуло… Еще плетемся с полчаса. И наконец остановка. Прямо в степи. К счастью, здесь много готовых землянок и щелей. Разбредаемся. С Дроновым подыскиваем блиндажик. Вползаем на животе — такой узкий вход, но внутри неплохо — тепло, сухо. Пол травой выстлан.

Отдыхаем. Дронов зажигает коптилку и начинает ворошить содержимое своего вещмешка: байковые портянки, белье, консервы. Вытаскивает всякую мелочь. Раскрывает плоскую трофейную коробочку из-под масла.

Там целый магазин: пуговицы, пряжки, лезвия, нитки, иголки, огрызок карандаша, зеркальце, зубной протез. И медаль «За боевые заслуги». Подержит в руках каждую вещицу, побормочет что-то и назад кладет. Глядя на него, я тоже поднимаюсь, вынимаю свое барахло, перебираю. Для чего? И сам не знаю. Может быть, инстинктивно… Прощаемся.

— Внучек у меня есть, — бормочет Дронов. — Сашок, Александр Сергеевич… Мы его Пушкиным прозвали. Смышленый — у него две макушки… На баяне играет. Песню какую услышит — в момент подберет…

Я его почти не слушаю… Говорить не хочется. Вынимаю томик Лермонтова, тетрадку с моими стихами. Просматриваю старые письма. Маленькое фото для паспорта. Продолговатое личико, тоненький носик, гладко зачесанные волосы стянуты на затылке ленточкой… Эту карточку Нина подарила мне в школе, на переменке, на лестнице. А перед тем, за два дня, всей школой ходили в культпоход на фильм «Аэроград». С экрана в темный зал врывались с ревом самолеты, самолеты. Но было не страшно.

А Нина сидела рядом теплая, близкая, и ее ладошка лежала в моей руке.

Как все меняется! Теперь настоящие самолеты-бомбардировщики тяжело гудят в ночи. А Нина — только воспоминание далекое, неосязаемое…

Колька просовывает в блиндаж патлатую голову.

— На… гранаты, — сует он четыре чешуйчатые лимонки и запалы. Еще дает листовку — обращение командующего армией к десантникам.

«Родина приказывает опрокинуть и разгромить…»

Тяжело ухает. Совсем недалеко. Блиндажик вздрагивает. На голову сыплется песок.

— Наши дальнобойные.

— Через пролив по крымскому берегу… Ух, дают! — говорит Колька. — Там уже вроде Нижнегорская дивизия высадилась…

— А мы когда?

— Команды пока нет. Я в штабе кручусь… Но, сам понимаешь, каждую минуту…

Колька выползает, а мы с Дроновым засыпаем, хотя пушки все бьют. Спим часа три крепко, без сновидений.

— На погрузку! Вставайте! — дергает меня кто-то за ногу.

Вскакиваю. Это Мишка Рыжий. Бужу Дронова. Рассовываем гранаты по карманам. В руки — мешки. Вылезаю я, потом Дронов. Через пять-шесть минут звено в сборе, только Мостового нет.

— Где аптекарь?

— Старший врач вызвал.

— Черт, всегда у него причина, — злюсь я.

Прибегает Колька:

— Твое звено на посадку первым на «Молнию». Будешь вместе с батальоном Чайки высаживаться. А я с Радченко. Ну, до встречи на том берегу!..

Колька хлопает меня по плечу. Я притискиваю его к себе.

Мостовой наконец появляется. Запыхался.

— Сколько тебя ждать?! — ору я.