Сорок дней, сорок ночей(Повесть)

Тогда я впервые мельком увидел Батю — Нефедова. Внушительный. Шапка с крабом золотым. Окает баском: «Добро́, добро́». Ординарец Бати старшина Алексашкин юркий, занятный (к нам частенько наведывался) — рассказывает, что Батя последнее время с комбатами уезжает куда-то на целый день. А ночами в штабной палатке свет не гаснет до утра. Над картами головы склонились. Комбаты с Батей разрабатывают предстоящую операцию… Что? Как? Где точно? Пока это тайна.

У нас тоже есть карта. Немецкая, трофейная. Подробная — каждый бугорок, каждая дорожка, не говоря уже о населенных пунктах Таманского и Крымского полуостровов, — все обозначено.

Странно, когда читаешь на чужом языке названия наших поселков, станиц, городов.

— И наше место, Красный партизан, есть… Паразиты!

— А вот Керчь… Камыш-Бурун… Минными полями все позагородили.

— Какой он, этот Крым? — мечтательно говорит Савелий. — Давно хотел побывать на курорте…

— А я был в Ялте, — хвастает Алексашкин, сияя безбровым лицом. — Из Одессы турне на теплоходе «Абхазия»! Подошли к вечеру — блеск! Горы синие, пальмы на набережной… Ресторан-поплавок. Все в огнях! И джазик… Соло на саксофоне, вальсик. «Та-ра-да-ра… Та-ра-да-ра…» — Алексашкин подражает саксофону — сам музыкант, играл в духовом оркестре. — В общем — рай! Только гроши нужны.

— Ну, а как насчет курортниц? Небось, капельдудкин, романы закручивал? — допытывается Савелий.

— А ты как думал…

Начинается рассказ о встречах с потрясающими женщинами. О прибое, лунных дорожках… О мускатных винах.

— Зима там бывает?

— Розы на кустах круглый год. Цветут и благоухают!

Наверное, многое выдумывает Алексашкин, но его слушают. И я слушаю и пишу маме письмо на Урал. Карандашом на листке, выдранном из непонятно как сюда попавшей конторской книги.

«Дорогая мама! Пишу тебе из новой части, гвардейской. Ребята в санроте хорошие; за несколько дней, что я здесь, все стали родными. Сейчас мы на пороге больших событий. Кажется, пришло время попробовать краснобоких яблочек».

Последние два слова вывожу большими буквами. (Это я так зашифровал Крым).

К нам в городок на базары часто наезжали чернолицые, в фесках торговцы из Крыма. Они привозили яблоки, продолговатые, с красными щечками. Сладкие. Привозили сухой инжир, нанизанный на нитки. Мама покупала инжир про запас: если зимой кто простудится — варила ягоды с молоком.

Крым для меня — синяя сказочная страна! Вспоминаю фотографии из домашнего альбома. Нюся, мамина сестра, в Симеизе забралась на скалы, которые выдаются в море и чудно́ называются: Дива и Монах… А море искристо-веселое, жмурое, как будто в нем растопили солнце.

И еще на мамином столике, перед зеркалом, стояла коробочка из крымских мелких ракушек с высушенным крабом на крышке. И большая раковина, закрученная, как улитка. К уху приставишь — море шумит.

Пишу дальше: «Послал письмо в Донбасс тете Нюсе и бабушке. Ответа пока нет. Но вы, наверно, скоро сами будете там… Узнайте обязательно, где Нина, что с ней?»

Голос Алексашкина прерывает мои мысли.

— Доктор, может, вы, как новый человек, на Батю повлияете. Ничего не ест.

У Нефедова не так давно была желтуха.

Ему на сахар нужно нажимать, — продолжает Алексашкин.

— Ты, профессор кислых щей! Глюкозум сеу декстрозум, — щеголяет латынью Савелий. — А чего сам на него не повлияешь?

— В том-то и дело, что характер его знаю… Если чего надумает, не удержишь… Какой он, я еще в сорок первом узнал, в Одессе. Лекции он нам читал.

— Что ты загибаешь! — возмущается Мишка Рыжий. — В Севастополе он комиссаром был на крейсере «Коминтерн».

— В начале войны, точно, был на крейсере, а осенью сорок первого перевели в политуправление Чефе… Загибаешь! Слушай лучше…

Заявляется он в Новороссийскую дивизию. В Одессу… Лекции нам читать про политику. Ну, а мы — как раз в наступление… Концерт утром румынам дали — как шуганули их!.. А к ночи потеряли связь с командованием — разбрелась братва. Бродим, по колени ноги оттопали… Тут и повстречали Батю. В черной моряцкой форме. Он, значит, свой вещмешок с лекциями оставил в штабе, в Одессе, — и с нами в бой… Я ему свою плащ-палатку дал, а то он выделялся среди пехтуры. Связным меня назначил, задание: собрать всех до кучи.

Собрали — получился целый батальон… Двое суток под его командой дрались. Да как дрались!.. А из Севастополя в Одессу звон — телефоны лопаются: «Где лектор?» А лектор воюет.

— Воюет… — повторяет Савелий. — Это на него похоже. Ты, Алексашкин, прав, с тебя пол-литра. Но вот ты тут говорил, что был в музыкантской команде. Чего ж в бой поперся?

— Не, тогда я уже в разведроте, командиром отделения…

— А в ординарцы к Бате?

— Э, это в конце сорок второго… После ранения.

Погода портится. Похолодало. Туман сивыми космами ползет, лепится по степи. В балках лежит, точно спрессованный, долго не расходится. А над лиманом густой, молочно-синий, паром клубится. Идет валовой перелет птиц. Гуси, журавли, утки, цапли, кулички. Летят клиньями, цепочками, облачками — шарами. В сторону Керченского пролива. И словно зовут: «Давай, братцы, давай за нами!»