Сорок одна хлопушка

На лице его отразилось сожаление, потому что он заметил отразившееся на их лицах небезразличное отношение к хворосту. Отец ел размеренно, кусая примерно сорокасантиметровую хворостину раз десять перед тем, как проглотить. Засунув каждую в рот, он тщательно её пережёвывал. У Большое Брюхо вообще почти не жевал. Он не ел хворост, а запихивал его в какую-то пещеру. Количество еды в тазиках постепенно уменьшалось. И уменьшалось всё медленнее. Когда в тазике перед У Большое Брюхо осталось пять хворостин, а в тазике перед отцом – восемь, глотать они стали ещё медленнее, было видно, что это даётся им с трудом. На лицах постепенно просматривалось мучительное выражение. А когда перед У Большое Брюхо осталось две хворостины, он стал есть ещё медленнее. Перед отцом тоже остались две. Состязание вступило в завершающую фазу. Последнюю хворостину они съели одновременно. У Большое Брюхо встал, но сразу снова сел. Его тело страшно потяжелело. Состязание закончилось вничью. Отец сказал распорядителю:

– Я могу съесть ещё одну.

Тот возбуждённо приказал стоявшей за ним официантке:

– Быстро, этот парень может есть ещё, принеси ему ещё одну штуку.

Прибежала официантка с ликованием на лице, зажав палочками ещё одну хворостину. Бригадир спросил:

– Ло Тун, ещё можешь? Если нет, то и хватит, что нам стоимость нескольких цзиней хвороста.

Отец, ни слова не говоря, взял хворостину из рук официантки, разломал, слепил маленькие шарики и запихнул в рот.

– Я тоже хочу ещё одну, – сказал У Большое Брюхо.

– Быстро! – заорал распорядитель. – Старина У тоже хочет ещё одну.

Но приняв от официантки хворост, У поднёс его ко рту, как бы намереваясь съесть, но есть не стал, на лице появилось мучительное выражение, глаза будто наполнились слезами, он швырнул хворост на стол и бессильно произнёс:

– Проиграл я… – Он попытался встать, и действительно встал, но тут же тяжело осел, и стул, не выдержав такой нагрузки, с треском развалился. Под его задницей стул из дерева твёрдой породы рассыпался, словно слепленный из грязи.

Потом Большое Брюхо доставили в больницу, врач вскрыл живот и очень долго прочищал его от полуразжёванных кусков хвороста. Отец в больницу не попал, но всю ночь бродил по дамбе: пройдёт пару шагов, склонится и извергнет из себя порцию хвороста. А за ним увязался десяток деревенских собак, мерцавших синим блеском голодных глаз, к ним потом присоединились собаки из соседней деревни. Они устроили грызню за извергаемые отцом куски хвороста, скатывались с дамбы в воду и опять выбирались на берег. Что происходило тогда вечером, я своими глазами не видел, но в моём воображении эти картины вставали как живые. Ночь была жуткая, отцу ещё повезло, что его не загрызли бродячие собаки. Если бы это случилось, то не было бы и меня. К моим рассказам о том, как он извергал из себя хворост, он относился без особого энтузиазма. Всякий раз, когда я начинал с любопытством расспрашивать о том, как он состязался в поедании перца и хвороста, он покрывался краской и сердито обрывал меня:

– А ну закрой рот! – Словно я ткнул в его самое больное место. Он не рассказывал, но я чётко знаю про боль, которую он испытал, съев пятьдесят девять перцев, было у меня и представление о его мучительном состоянии вечером после того, как он съел три цзиня хвороста. В те времена при жарке хвороста в муку добавляли квасцы и соду. При жарке хвороста использовалось нерафинированное хлопковое масло, чёрного цвета, почти позеленелое, смахивающее на жидкий гудрон. В таком масле содержится множество химических веществ: фенол, дихлорфос, гексахлоран и другие труднораспадающиеся сельскохозяйственные ядохимикаты. Горло у него болело, словно ободранное полоской бамбука, живот раздулся как барабан. Ему было не согнуться, он не мог быстро ходить. Придерживая живот, он двигался осторожно, словно нёс в руках мину, которая могла взорваться от малейшего сотрясения. Позади в лунном свете поблёскивали зелёным, как дьявольские огни, собачьи глаза. Думаю, ему могло прийти в голову и то, что эти собаки, не выдержав, могли вцепиться ему в живот, чтобы выгрызть оставшийся хворост. Возможно, он думал и о том, что, покончив с хворостом, эти собаки могли сожрать и его самого. Сначала внутренности, потом руки и ноги, а потом и кости сгрызли бы…

Вот такая была история. Поэтому, когда я доложил Лао Ланю и отцу, что трое здоровенных молодых парней бросили мне вызов и я решил помериться с ними силами в поедании мяса, отец напустил на себя строгий вид, нахмурился и неумолимо заявил:

– Не пойдёт, не хватало, чтобы ты перед всеми так осрамился.

– Как это – перед всеми осрамился? Разве о твоём с дядюшкой Лао Ланем соревновании по поеданию перца не рассказывают с восхищением?

Отец сердито ударил по столу:

– Это ж от бедности, от бедности, понимаешь?

Лао Лань спокойно сказал отцу:

– Не совсем от бедности, дружище, ты тогда на спор хворост ел, чтобы полакомиться, а перец мы с тобой ели не совсем для того, чтобы выиграть пачку сигарет.

Отец, увидев, что Лао Лань откликнулся, тоже сменил тон: