Сорок одна хлопушка

– Что ты болтаешь? – откликнулась мать. – Даже если бы это была не она, а чей-то ребёнок, которого ты подобрал на улице, не положу же я её на сено спать? – Отец с сестрёнкой на руках вошёл в дом, а мать вдруг набросилась на меня: – А ты чего здесь торчишь? Быстро писать и спать! Всё на медленном огне варится, до утра ждать собрался?

Веки у меня тотчас стали слипаться, мысли путались. Перед глазами будто плыла приготовленная тётей Дикой Мулихой свиная голова с её особым ароматом, и стоило мне зажмуриться, как кусочек за кусочком падали прямо передо мной. Я встал и спросил:

– А куда ложиться-то?

– А где ещё ты можешь спать? – фыркнула мать. – Где обычно спишь, там и ложись!

Прищурившись, я вышел во двор. От падающих налицо снежинок сонливость почти пропала. Вокруг всё ярко освещено светом из дома, ясно видно, как кружатся в танце снежинки, красиво, как во сне – и среди этого прекрасного сна я вижу наш мотоблок, доверху гружённый утилем, он стоит во дворе наискось, уже весь в снегу и похожий на огромное чудовище. Снегом засыпало и мой миномёт. Кое-где проглядывает его сталь, он сохранил свою форму, и его ствол смотрит в тёмное небо. Этот миномёт здоров телом и духом, были бы лишь мины, и из него можно стрелять.

Я захожу в дом, забираюсь на кан, поколебавшись, скидываю одежду и голозадой обезьяной юркаю под одеяло. Холодными, как лёд, ногами касаюсь горячего тельца сестрёнки, чувствую, как она дёргается, и тут же поджимаю их. Слышу голос матери:

– Спи спокойно, завтра утром встанешь и поешь мяса.

Судя по интонации, настроение у неё вроде улучшилось. Свет постепенно гаснет, лишь подрагивают отсветы пламени в печи. Дверь в дом тихонько закрылась, осталась лишь узкая щёлочка, через неё свет печного пламени падает на шкаф. В голове крутился смутный вопрос: а где будут спать мать с отцом? Неужели всю ночь напролёт будут варить свиную голову? Этот вопрос не давал заснуть, и я не то чтобы специально подслушивал, просто сон не шёл. Я лежал, накрывшись с головой одеялом, но всё равно в уши лезло всё, что они говорили.

– Много снега выпало, на будущий год можно ожидать хороший урожай, – сказал отец.

– По-другому думать надо, – холодно заметила мать. – Нынче крестьяне уже не такие, как раньше. Раньше от земли кормились, будет ли пропитание, зависело от правителя небесного, ветер мягок и дожди благоприятны, богатый урожай зерновых, на сковороде будут хлебцы, в чашке будет мясо; ветер не тот и дожди не вовремя, посевы скудны, в котле жидкий супчик, в чашке отруби. Нынче же дураков нет, никто не желает мучиться в поле. Поливая потом десять му земли, не заработаешь столько, сколько на перепродаже свиной шкуры… Вообще-то, когда ты уходил, всё так уже и было, зачем я тебе это рассказываю.

– То, что никто землю не обрабатывает, – не дело… – глухо пробормотал отец. – Крестьянин землёй заниматься должен…

– Вот уж действительно солнце с запада взошло, – съехидничала мать. – Ты когда дома жил раньше, ни разу в поле не выходил, а теперь, когда вернулся, решил исправиться и в крестьяне податься?

– А чем ещё можно заняться, кроме земледелия… – смутился отец. – Скот оценивать, похоже, не требуется, и если всё так и есть, буду вместе с вами утиль собирать…

– Утиль собирать я тебе не позволю, – заявила мать. – Ты для этого дела не подходишь. Тут нужны люди без стыда и совести, готовые и украсть, и урвать.

– Я за эти годы так намаялся, какой уж тут стыд? Если ты можешь этим заниматься, то и я смогу.

– Я не какая-нибудь дура безмозглая, – возразила мать. – Ты вернулся, дом есть, мы с Сяотуном больше утиль собирать не будем. Но если захочешь уйти, я тебя задерживать не стану – человека оставить можно, но сердце не оставишь, а если сердца не оставишь, так лучше и не оставлять…

– Всё, что я хотел сказать, я сказал чуть раньше перед тобой и детьми, – ответил отец. – Я хлебнул горя, бедняку не до гордости, как говорится, у худого коня шерсть длинная, вернулся к тебе с собачьей шерстью на голове, ты позволила мне остаться, и я безмерно благодарен, мы, в конце концов, давно уже муж и жена, кость сломаешь, и сухожилие потянется…

– Ишь, каких успехов добился, – проговорила мать. – Несколько лет не виделись, а вон как навострился сладкие речи говорить…

– Юйчжэнь, – голос отца зазвучал ещё тише, – я в долгу перед тобой, теперь буду служить тебе как вол, как рабочая лошадка…

– Вот уж не знаю про вола и лошадку, – сказала мать, – не убежит ли кто-нибудь снова в один прекрасный день с какой-нибудь дикой мулихой или дикой лошадкой…

– Зачем же в самое больное место! – воскликнул отец.

– Ты тоже знаешь, что такое боль? – с мукой в голосе проговорила мать. – Я в твоём сердце даже пальца на её ноге не стою… – Мать всхлипнула, и в горле у неё забулькало. – Сколько раз я петлю на балку закидывала… Если бы не Сяотун, уже десять раз простилась бы с жизнью…

– Понимаю, понимаю… – выдавил из себя отец. – Моя вина ужасна, я достоин тысячи смертей…

Вероятно, отец протянул к ней руку, потому что мать сдавленным голосом проговорила:

– Не прикасайся ко мне…