Сорок одна хлопушка

В конце концов, озарённый светильниками и свечами нашего дома, громко балагуря, появился Лао Лань в накинутой шинели из драпа цвета хаки, под которой виднелась шерстяная военная форма. Форма была настоящая, на воротнике и плечах оставались следы от петлиц и погон. Шинель старшего комсостава тоже настоящая, с блестящими золотыми пуговицами. Лет десять тому назад шерстяную армейскую форму у нас носили сельские и городские ответственные работники ганьбу, как и в семидесятые годы ношение серых суньятсеновских френчей из лавсана было якобы отличительным признаком ганьбу народных коммун.[51] Лао Лань хоть был ганьбу деревенским, но позволял себе разгуливать в шерстяной военной форме, чтобы все видели – он не простой деревенский ганьбу. В деревне ходили слухи, что Лао Лань побратался с мэром города, и теперь никакой мэр ему не помеха. Наоборот, это деревенскому и городскому начальству, чтобы подняться по служебной лестнице, чтобы разбогатеть, нередко приходилось заискивать перед ним.

Лао Лань вошёл в наш ярко освещённый дом, шевельнул плечами, и шинель упала в руки вплотную следовавшего за ним, с виду бестолкового, а на самом деле очень даже неглупого Хуан Бао. Подхватив шинель, Хуан Бао почтительно встал с ней позади Лао Ланя, как со знаменем. Он приходился двоюродным братом Хуан Бяо, тому самому, который оставил забой скота и стал разводить собак, и, конечно, двоюродным деверем его красавице жене. Он хорошо владел боевыми искусствами, умел обращаться с пикой и палкой, взлетать на карнизы и ходить по стенам, номинально считался командиром роты ополченцев, а на самом деле был телохранителем Лао Ланя.

– Выйди и подожди там, – велел ему Лао Лань.

– Как можно? – засуетилась мать. – Прошу за стол!

Но Хуан Бао мелькнул в дверях и исчез во дворе.

Лао Лань потёр руки, извиняясь:

– Простите, что заставил долго ждать. Ездил в город обсудить кое-какие вопросы, возвращался поздно. Снег, дорога обледенела, быстро ехать опасно.

– У старосты тысячи дел каждый день и всё же смог лично пожаловать, мы чрезвычайно тронуты… – Отец нерешительно топтался у края круглого стола, старательно произнося каждое слово.

– Ло Тун, – делано хохотнул Лао Лань. – Несколько лет не виделись, а ты так здорово изменился!

– Постарел, – отец снял шапку и погладил себя по голой голове. – В волосах полно седины.

– Я не об этом, – сказал Лао Лань. – Стареть все стареют, я о том, что не виделись несколько лет, и ты говорить научился, никакой несдержанности, и излагаешь как по-писаному, ну просто интеллигент!

– Ты шутишь, – отмахнулся отец. – Я за последние несколько лет столько глупостей натворил, через столько невзгод прошёл, понял, что я не прав, и очень прошу у вас прощения…

– Да что ты говоришь такое? – словно бессознательно теребя порванное ухо, снисходительно заявил Лао Лань. – Кто из людей не делает за жизнь глупостей, даже святые и Жёлтый император не исключение.

– Ладно, не будем об этом, садитесь, староста, – любезно засуетилась мать.

Вежливо подождав немного, Лао Лань с отцом всё же уселись на деревянных стульях, которые мать одолжила в доме двоюродной сестры.

– Садитесь, садитесь, – приговаривал Лао Лань. – Все садитесь, Ян Юйчжэнь, не утруждай себя.

– Еда уже остыла, давайте яичницу вам пожарю, – предложила мать.

– Посиди сначала, – сказал Лао Лань. – Когда скажу, тогда и пожаришь.

Лао Лань сидел в самом центре, по бокам на длинных скамейках по порядку сидели я, мать, Цзяоцзяо и отец.

Мать открыла бутылку вина и, одну за другой наполнив стопки, подняла свою:

– Спасибо, староста, что пришёл посидеть в нашу нищую и убогую хижину.

– Как я посмею не прийти, если приглашает сам Ло Сяотун, такой великий человек? – Лао Лань одним глотком осушил свою стопку и продолжал: – Ведь Ло Сяотун великий человек, верно?

– Мы в наш дом никогда не приглашали гостей, – сказал я, – кого-то пригласить – это знак уважения.

– Будет чепуху-то нести, – зыркнул на меня отец и добавил извиняющимся тоном: – Ребёнок мелет что попало, не обращайте внимания.

– Отчего же, неплохо сказано, – ответил Лао Лань. – Мне нравятся честолюбивые дети, по тому, какой он сызмальства, видно, каким он будет, когда вырастет. Ло Сяотуна ждёт безграничное будущее.

Мать положила куриную ножку на стоящую перед Лао Ланем тарелочку со словами:

– He надо превозносить его, староста. Ребёнка хвалить нельзя, в противном случае он не узнает, почём фунт лиха.

Лао Лань переложил эту ножку на тарелочку, стоящую передо мной, а потом взял с подноса ещё одну и положил сидящей рядом с отцом Цзяоцзяо.

– Быстро скажи дяде спасибо, – велел отец.

– Спасибо, дядя, – пролепетала Цзяоцзяо.

– Как её зовут? – спросил Лао Лань у отца.

– Цзяоцзяо, – ответила мать. – Славный ребёнок, очень сообразительный.

Лао Лань наложил на наши с Цзяоцзяо тарелочки много мяса и рыбы с подноса и сказал:

– Ешьте, дети, что хотите, то и ешьте.

– Вы поешьте, – сказала мать. – Не побрезгуйте.

Лао Лань положил в рот и пожевал орешек арахиса:

– Неужели нужно было приходить к вам, чтобы поесть?