Сорок третий

«Дорогой Давид Иосифович! Я вспоминаю героический период «Красной звезды», где мы с Вами часто и бурно ругались, но были увлечены одной страстью.

Я работаю по-прежнему — сутки напролет. Впрочем, часть моей работы Вы видите сами. Ненависть к немцам придает мне силы.

Желаю Вам боевого счастья и крепко жму Вашу руку. Душевно Ваш И. Эренбург».

Приведу еще одно из писем Ильи Григорьевича. В ноябре сорок четвертого года он писал мне:

«Дорогой товарищ Ортенберг! Рад был получить весточку от Вас. Издали слежу за Вашим боевым путем.

Я — все по-прежнему: пишу о фрицах, нужно и мне довоевать, хоть трудно — устал.

Часто берет тревога: получат ли немцы должное? Если получат даже половину того, что заслужили, и то хорошо, но половину должны получить. Берлин не может кончиться по-бухарестски.

Прошу передать мой сердечный привет генерал-полковнику Москаленко, мое восхищение его ратными трудами и мою надежду, что он вместе с другими солдатами нашей республики сможет внести железный корректив в правила ведения войны на проклятой территории врага».

При чтении этого письма непосвященному человеку может показаться, что Эренбург жаждет крови немецкого народа. В этом его обвиняла и геббельсовская пропаганда. Илья Григорьевич же имел в виду расплату с теми, кто виновен в преступлениях против человечности.

И каково было изумление и возмущение советских людей, и прежде всего фронтовиков, когда со схожими обвинениями вдруг выступила наша печать. Моим современникам памятна статья начальника отдела пропаганды ЦК партии Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», опубликованная под конец войны в «Правде». В этой статье, написанной и опубликованной по прямому указанию Сталина, Эренбурга упрекают в том, что он якобы не замечает расслоения немецкого народа, считает, что все немцы должны быть сурово наказаны за преступную войну.

Конечно, обвинение было несправедливым. Задолго до того, как мы вступили на территорию Германии, в страшные дни, когда враг топтал нашу землю, когда, стиснув зубы, мы отбивались от его полчищ, Эренбург писал не только как воин, но и как гуманист: «Мы не мечтаем о мести. Ведь никогда советские люди не уподобятся фашистам, не станут пытать детей и мучить раненых. Мы хотим уничтожить фашистов; этого требует справедливость… Если немецкий солдат опустит оружие и сдастся в плен, мы его не тронем, он будет жить. Может быть, грядущая Германия его перевоспитает, сделает из тупого убийцы труженика и человека. Пускай об этом думают немецкие педагоги. Мы думаем о другом: о нашей земле, о нашем труде, о наших семьях, потому что мы научились любить».

А разве он один писал о святой ненависти к немецко-фашистским захватчикам, об ответственности немецкого народа за злодеяния гитлеровцев? Я уже рассказывал о статье Алексея Толстого, опубликованной в нашей газете. Вернувшись из Краснодарского края, куда он выезжал как член Чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений гитлеровцев, он писал: «Что все это такое? Я спрашиваю: кто такие немцы? Как мог немецкий народ пасть так низко, чтобы его армия совершала дела, о которых долгие годы с омерзением и содроганием будет вспоминать все человечество?»

Возмущенный, что его сделали «козлом отпущения» ради «дипломатического» хода, Эренбург написал в ЦК партии письмо тому же Александрову: «…Иной читатель, прочитав Вашу статью, сможет сделать вывод, будто я призывал к поголовному истреблению немецкого народа. Между тем я, разумеется, никогда к этому не призывал, это мне приписывала фашистская немецкая пропаганда… Здесь затронута моя совесть писателя и интернационалиста, которому отвратительна расовая теория…» Ответа он не получил. Какой мог быть ответ, если все решал «величайший»?!

Когда в нашей армии прочитали статью Александрова, поднялась целая буря. Фронтовики не могли примириться с обвинениями в адрес Эренбурга, который был в своем роде знаменем борьбы с врагом на протяжении всей войны. Меня, знающего подоплеку этого дела, друга Эренбурга, буквально атаковали, требовали разъяснений. Эренбургу посылали письма, приветствия, телеграммы…

Что же имел в виду Илья Григорьевич, когда писал мне, что «Берлин не может кончиться по-бухарестски»? Нет и не может быть никакого соглашения с Гитлером и его сворой, никаких переговоров с ними, никаких сделок. Только полная и безоговорочная капитуляция, строжайшее наказание виновных. Тем, собственно, и кончилась война.

Писал мне и Алексей Сурков. Сохранилось его письмо, написанное в начале сорок пятого года:

«Дорогой Давид! С естественным и понятным чувством неловкости начинаю это письмо. Только ты пойми, что не писал я тебе не от недостатка любви, которая по-прежнему крепка (может быть, еще крепче в силу того, что ты теперь мне не начальник), а от типичной для твоего покорного слуги бестолочи…