Сорок третий

Да, я теперь не был связан с редакторским креслом газеты. Но связь с редакцией, точнее, с ее работниками, моими товарищами и друзьями не угасла. Ко мне на фронт приходили их письма, нередко они приезжали ко мне. Бережно храню эти письма.

Прислал письмо Николай Тихонов. Вот оно:

«Дорогой товарищ Ортенберг! Только что получил адрес и спешу Вам написать. В наше бурное время события идут так стремительно, что не успеваешь следить за ними. Газеты отстают, не могут поспеть за ними. Но и в этом вихре дел мирового значения мы никогда не должны забывать наших простых человеческих масштабов.

Вот почему наша дружба не может быть расторгнута или затуманена делами и расстоянием. Вы сейчас, возможно, где-нибудь на юге, а я еще в блокаде, но Вы живете в моей памяти и в моем сердце как большой, честный и смелый человек, который сделал мне лично столько доброго, сколько не сделали иные близкие люди.

Я очень благодарен за те два письма, что Вы написали мне после Вашего перехода в армию. Благородный язык этих писем только лишний раз подтвердил мне, что для настоящего человека никакие испытания не страшны, если он чувствует себя исполнявшим и исполняющим свой долг честно, на пользу Родине.

О времени, когда я знал Вас как редактора, с которым имел постоянную связь, у меня останутся на всю жизнь самые лучшие и яркие воспоминания. Очень жалею, что не могу снова приветствовать Вас как шефа газеты, которой Вы своими трудами и инициативой завоевали такую огромную известность, выделяющую ее среди всех газет времени Отечественной войны.

Я уверен, что Ваши способности и склонность души к делу военного искусства доставят Вам много удовлетворения, когда Вы примете более непосредственное участие в разгроме немецких захватчиков.

Что же Вам сказать о себе? Я работаю по-прежнему в четыре руки. Делаю не все одинаково хорошо, да это при срочной работе и невозможно, но вношу уже поправки в календарь своей работы. Сокращаю, елико возможно, всякие мелочные статейки и отдаю внимание более продуманным темам и более тщательному отношению к материалу.

С трудом вырываю время, но кончаю книгу «Ленинградские рассказы», которые уже стали вполне «историческими», так как и в Ленинграде все изменяется с каждым днем. Мы возрождаемся к новой жизни. В воздухе уже пахнет началом конца, то есть приближается час суда для наших врагов…

Передаю Вам горячие пожелания счастья и успехов от моей жены и коменданта моего дома — Марии Константиновны, от всей нашей семьи.

Напишите мне с места, как и что у Вас. Буду Вам сердечно признателен.

Крепко обнимаю Вас. Николай Тихонов. 10 сентября 1943 года».

Это письмо я читал с глубоким волнением. Надо ли объяснять, что значат для фронтовика такие письма?

Были и другие письма от него, в частности в связи с награждением меня орденами — поздравления и пожелания. Но их я не воспроизвожу — слишком там много слов обо мне…

Оживленная переписка сохранялась у меня и с Ильей Эренбургом. В ней преобладал, пожалуй, чисто «деловой» элемент. Время от времени я телеграфировал Илье Григорьевичу по военному проводу:

«Прошу написать для бойцов из западных областей Украины популярную статью на тему, почему мы должны любить свою Родину и ненавидеть немцев. Напечатаем ее в армейской газете и издадим листовкой».

Необходимость этого выступления объяснялась тем, что в нашу армию пришло пополнение из освобожденных западных областей Украины. Народ молодой и, можно сказать, политически непросвещенный. Для них необходимы веские и убедительные слова, и написать это Эренбург сможет лучше, чем кто-либо другой.

Еще одна моя телеграмма:

«Спасибо за присланную статью. Напечатали ее в армейской газете. Прошу написать пламенную листовку для наших бойцов, зовущую к мести. Мы идем вперед с упорными боями. Немецкая свора, отступая, сжигает села дотла. Поля покрыты бурьяном; бойцы называют его «немецким посевом». Прошу в статье подчеркнуть, что отомстить врагу — значит идти вперед, идти быстрее, чтобы спасти наши села и города, наших людей».

Прочитал я свою депешу теперь и устыдился за употребление слова «пламенная». Непламенных листовок и статей Илья Григорьевич не писал. Все, что выходило в ту пору из-под его пера, дышало боем, ненавистью к врагу, звало в бой, было пламенным. Я-то это хорошо знал!

Но дела делами, а между дел в нашей переписке нет-нет да и проскальзывали взаимные «признания в любви». Когда в нашей армии узнавали, что мы вместе с Эренбургом работали в «Красной звезде», меня засыпали вопросами: какой он, как выглядит внешне, как работает, что говорит. Приходилось рассказывать о нем своим однополчанам, и всегда я это делал с удовольствием и даже волнением.

«Часто в кругу боевых товарищей, — писал я Илье Григорьевичу, — вспоминаю Вас, рассказываю о Вашем горении, о Вашей неутомимости, о том, что с Вами невозможно ездить на фронт, потому что Вы обязательно хотите быть впереди всех, даже впереди боевых порядков… Знаете ли Вы, что Ваши статьи в нашей армии называют «эрэсами» «Красной звезды»?»

Добрыми словами откликался Илья Григорьевич: