Сорок третий

Быть может, в моем прошлом имеются темные пятна? Я мысленно проверил весь свой жизненный путь. Мне сейчас 45 лет. Мне было 16 лет, когда я вступил добровольцем в Красную Армию и ушел на польский фронт. Мне было 17 лет, когда я вступил в партию. Во время всех партийных мобилизаций я всегда был в первых рядах. Я участвовал во всех войнах: гражданской, Халхин-Гол, финской, Отечественной — и никогда, как и тысячи других верных сынов партии, не жалел своей жизни для победы над врагом. За 28 лет пребывания в рядах партии я не нашел у себя ни одного пятнышка. Нет, прошлое здесь ни при чем!

И тогда у меня невольно возникла мысль: может быть, меня оговорили, представили перед Вами в неверном свете, оклеветали?

Поверьте, дорогой Иосиф Виссарионович, что я ничего для себя не прошу: ни должности, ни звания, ни материального благополучия. Я не принадлежу также к числу ноющих и хныкающих. Я и после «Красной звезды», как и до и после того, честно, без оглядки отдаю все свои силы служению партии, Родине. Доказательством этого может служить прилагаемая при сем аттестация о моей работе в действующей армии. Безупречную аттестацию я получил и после войны, за время работы в Московском округе ПВО. Я никогда не поддавался каким-либо пессимистическим настроениям и, чтобы быть достойным членом партии, много работал над собой: в прошлом году, путем напряжения своих сил, заочно сдал за полный курс Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б) и получил диплом с отличием.

Я понимаю, что ЦК не обязано отчитываться передо мною о своих решениях.

Я прошу только одного: если я в чем-либо виноват — сказать мне об этом. Я приложу все свои силы и энергию, чтобы на любой работе исправить свои ошибки.

Если же я не виноват — тоже сказать мне об этом, чтобы снять с моей души тяжесть, которую я, как ни стараюсь, сам сбросить не могу».

Ответа на это мое, я бы сказал, наивное письмо не последовало. Теперь мы знаем, что Сталин не отвечал даже на трагические письма некогда близких ему людей, виднейших деятелей партии и государства. Наоборот, такие письма провоцировали окончательную расправу — физическое уничтожение человека.

Но то, что стало явью ныне и о чем сегодня мы говорим открыто, в ту пору приравнивалось к государственной тайне. Долгое время я никому не говорил, что послал такое письмо Сталину, — ведь если читать между строк, в этом письме есть упрек и Сталину. Лишь в 1956 году решился поделиться с Жуковым — тогдашним министром обороны и членом Президиума ЦК партии. Был я у Москаленко, командующего Московским военным округом, набрал по кремлевскому телефону номер Жукова и попросил принять меня.

— Приезжай, — сразу же ответил он.

— Когда?

— Да хоть сейчас…

Заскочил домой, взял копию письма Сталину и приехал к Жукову. Усадил он меня в кресло, сам присел на краешек стола. Рассказал я о письме и дал прочитать. Прочитал Жуков письмо и спрашивает:

— Какой был ответ?

— Никакого. А звонить Сталину я, конечно, не звонил. Только у Поскребышева спросил, дошло ли письмо до Сталина.

Георгий Константинович горько улыбнулся, по-дружески приобнял меня за плечо и говорит:

— Благодари бога, что этим все кончилось. Могло быть хуже…

Позже я, кажется, постиг, почему могло быть хуже. Вспомнил разговор со Щербаковым за несколько месяцев до ухода из «Красной звезды». Александр Сергеевич вызвал меня и сказал буквально следующее:

— У вас" в редакции много евреев… Надо сократить…

Эти слова секретаря ЦК ошеломили меня. Я буквально онемел. А потом ответил:

— Уже…

— Что уже?

— Уже сократил… Спецкоров Лапина, Хацревина, Розенфельда, Шуэра, Вилкомира, Слуцкого, Иша, Бернштейна. Погибли на фронте. Все они евреи. Могу сократить еще одного — себя…

Сказал это и, даже не попрощавшись, ушел.

А ныне убежден, что Щербаков завел этот разговор не по своей инициативе. Она исходила, несомненно, от Сталина. Его отношение к евреям давно было известно. Антисемитизм Сталина, принявший столь злодейские формы и чудовищные размеры после войны, когда он начал пресловутую борьбу с «космополитами», в полном объеме открылся на весь мир.

Хочу рассказать историю, которая свидетельствует, что нити антисемитизма тянутся именно от Сталина; тогда мы почувствовали это глухо, а ныне явственно.

В конце 1936 года заместитель редактора «Правды» позвонил мне в Днепропетровск, где я работал корреспондентом «Правды», и вдруг спросил:

— Как зовут твою жену?

— Лена, — ответил я, недоумевая, к чему вопрос.

— Не подходит, — сказал он. — А сына?

— Вадим.

Так вот. Завтра в «Правде» идет твой очерк, мы его подпишем Вадимов, по твоему сыну.