Сороковые... Роковые (СИ)

   Еремец, постоянно пытавшийся подгадить Бунчуку, теперь назначенный старшим у Бярезовке, всерьез задумался - а не поспешил ли он тогда, осенью? В сентябре, глядя на бесконечный поток беженцев и отступающей армии казалось, что вот еще немного и сгинут ненавистные Советы. А Советы не только не сгинули, а ещё и отогнали немцев от Москвы. И никому не признаваясь в этом, Еремец тысячу раз перекрестился, что их лес знаменитый был далековато, и эти партизаны, объявившиеся сразу же после прихода немцев, у них не появляются.

   Сколько уже случаев было - и взрывали, и расстреливали попавшихся полицаев, вон совсем недавно, сожгли живьем старосту в Михнево, вместе с полицаями, отмечавшими день рождения старосты у него на дому, никто и не выскочил.

   Хитрый, изворотливый, никогда не выпячивающийся при Советах, Еремец начал бояться и всеми силами пытался как-то извернуться, но, похоже, сейчас было только два выхода: или продолжать верно и преданно служить, или будет ершиссен. Да и жена, поначалу ходившая по деревне, задрав нос, понемногу начала забывать про гонор, все больше сидела дома, общаясь только с женами других полицаев и сплетницей Агашкой.

   Еремец зашел было на огонек к деду Ефиму, поговорить за жизнь, но дед охал и кряхтел на печке, ныл, что "усе кости болять, не иначе, як помрёть ускоре". Гущев в зиму замерз спьяну, а Шлепень только огрызался и бурчал себе под нос.

   -Иди ты, Еремец, самому тошнее тошного, ты у своёй хате живеш, а у мяне батькова хата уся в разоре.

   Шлепень, недавно будучи в Радневе, встретил свою стародавнюю подружку-Милку. Она, жеманничая и хихикая, шла по центральной улице уцепившись за руку якогось приезжего фрица и на Шлепеня, довоенную свою любовь, даже не взглянула - "як яго и нету навовсе. От и верь бабам, посля всяго," - сплюнул тогда Шлепень и пошел, чертыхаясь про себя.

   Хотел было, по старой памяти, приударить за Стешкой, куда там... Стешка, не стесняясь в выражениях напомнила, где она яго видала, да ешчё и фриц этот-повар Зоммеровский, постоянно показывал ему кулак, говоря:

   -Стьеша ист майн швистер, нихт, не трогат!

   И чё перся через всю страну сюда, жил бы да жил в Красноярском крае, и бабенка ласковая имелась, нет, захотелось посчитаться с обидчиками, а где они те обидчики??

   Кто удрал, кто на фронте, дотянись вот до них, а вымещать, как Бунчук, злобу на заморенных Родькиных пацанах... противно, да ещё и Ефимовна, которая в бытность его учеником, всегда Шлепеня отличала - хвалила за хорошую память и соображение.

   И мрачнел все больше Шлепень-Слепень, понимая, что сам себя загнал в такую... А когда дошла до них весть, что скоро начнут менять их, какую-то часть, у кого нет женок, отправят куда-то на Украину, ближе к Польше, а тех головорезов - сюда (наслышан был Шлепень о массовых расстрелах, проболтался по пьяной лавочке вечно молчавший Шкуро - и фамилия-то подходящая какая! - который и начинал служить у полицаях, как раз у тех мястах), совсем стал неразговорчивым Шлепень. В пьянках участвовал, но мало пил и говорил, больше слушал, мотая, так сказать, себе на ус. И решился про себя, на разговор с Лешим, ждал, ой как ждал он его появления

   Карл Краузе тоже ждал Лавра и поговорить, и решить некоторые проблемы.

   Леший же не спеша сходил в церквушку, истово перекрестился и помолился у иконы Заступницы земли Русской - Казанской Божией Матери, послушал пение батюшки и, шикнув на мельтешащую у него перед глазами Агашку, пошел на выход.

   Теперь уже Агашка крестилась ему вослед.

   -От ума отставил, Лешай! - испуганно пробормотала она.

   -А нечаго под ноги людям кидаться и усе унюхивать! Защитник твой у Радневе на пятле висить, угомонилася бы тожа! - шумнул дед Ефим.

   -А я чаго? - отскочила от него Агашка.

   -От и иди у хату! Люди молитвы возносють, а ёна мешаеть усем. Скажи, батюшка, что с Господом надоть у тишине гаворить?

   -Истинно так!

   Агашка попятилась и незаметно выскочила из церкви.

   -От, воздух сразу посвяжее стал!

   Леший пошел к Крутовым, Ефимовна уже усадила мальчишек за уроки, а сама суетилась у печки.

   -Проходи, гость дорогой и желанный, картоплю вот только запекла, малость осталОся на еду-то. Гриня гаворить - Василь сильно болел?

   -Да, ноги промочил, в луже долго стоял, пока эти проезжали, колонная целая, но Господь милостив - вылечили. У меня перед самой войной-то высокие гости охотились, один горлом маялся, кашлял сильно ну и порошки какие-то пару штук принял - все прошло, а пяток мне оставил, вот и пригодились. Я-то лечусь всегда по старинке - баня и стакан настойки - утром встаю как новенький, дитю этого не дашь.

   -Знаешь, Леш, а ведь мальчонка-то, если наши придуть и мы живы останемся, ох и далеко пойдеть по ученой части, головастый! Только вот сейчас-то молчать, може и лучшее-да и всяго годов-то восемь, а потом...

   -Ну наши придут - подлечим, может, и жив старый наш курилка - Самуил, а у него опыт-то огромнейший, найдет способ.

   -Да, если жив!

   -А вот верю я, что жив он сейчас и штопает солдатиков, таланту-то врачебного - великого. В России матушке при царях-императорах земские врачи-то все умели, а Самуил старой закваски.