Сороковые... Роковые

— Э, не, ён усем помогал, особливо бабенкам, оставшимся без мужуков. А сам посля Ули сваёй ни-ни, сколь яму у женки набивалися, казал: «Родьке мачеху ня привяду». Отзывчивай на чужую бяду и помошчь, то да… а у друзьях — я да Лешай от и были. Лешай помоложе, у их тама свои дела были, у гражданскую. Я не вникав, а что хорошай, то да, уся деревня горюеть, што який хозяйственнай мущина пропал. Я от маракую, може, и объявится, кагда наши прийдуть, ну ня верю я, што он сгинув. Тольки мы с Егоркой никому и не гаворим за няго, время вишь якое, от как людишки у суровых моментах проявляются…

— Тот же Еремец — наши як отступали, батарея тута на бугру оставалося, усе полегли, ай как жалко было, молодые усе, жить да детишков рожать… ён же, паскуда, помогал хоронить, а через два дня хлебом-солью немцев устречал. А Егорша, наоборот — ругал втихаря усе порядки, власть не любил, а як немчура прийшла — усе, ненавидить и ждеть не дождеться наших!

Николаич слушал деда, что-то пропускал мимо ушей, что-то, наоборот, запоминал накрепко — старики, они наблюдательные и усякую мелочь быстрее углядять, а такие мелочи частенько спасали жизнь.

Пришла баб Маня с улицы, сказала, что дедов друг Лешай до Зомберга пошел. Дед облегченно перекрестился:

— От и хорошо, ён мяне ещё третьего дня обешчал принесть дубовый брус для круга, нияк ведь не подбярем подходяшчее. Леший после комендатуры сразу же зашел к Ефиму, отдал кусок дерева, уже в форме круга. Осталось хорошо зачистить шероховатости шкуркой и можно собирать крупорушку.

Николаич повеселел:

— Ну этак я быстро управлюсь, завтра утречком и приладим на место все.

Баб Маня шустро поставила на стол немудрящее угошчение — мелкая картошка в мундире и квашеная капуста с четвертушками антоновки.

— Мань, можа..? У хорошай компаньи-от?

Баба поворчала себе под нос, но покопавшись, достала бутылку темного стекла и отлила из неё в баночку, добавила туда кипяченой воды и разлила в три щербатые кружки.

— Ефим, чего это ты свой НЗ решил достать, небось, ещё довоенный?

— А чаго захотелося-то?? Намедни подслухал, як немчура меж собой гутарють — хреновые дела у их под Сталинградом, я, не как яго… а, не ахвиширую, что разбираю почти усе на их собачьем языке, не гаворють — а чисто лають ведь. Так кажуть — Айнкесселюнг, зекс армее, фон Паулюс. — Окружение, значить, случилось, а за такое не выпить — грех. Ну мужики, давайтя — За Победу!

Леший, посидев немного, пошел до Крутовых. А Ищенко еще часа три занимался с мельничкой, слушая разговорившегося деда. Довоенная настойка на чистом спирту язык хорошо развязывала, крепкая, зараза, получилась.

А у Крутовых Леший, обняв Варю, негромко гудел ей в ухо:

— Ну будя, будя, не горюй, девк, все наладится, вот увидишь!

— Ох, Лавр, может, и наладится, да только…

— Тут, Варюха, мы с тобой бессильны что-то изменить. Одежонку свою покажи-ка мне, придется долго идти, чтобы ноги не застудила в чоботах.

Посмотрел Варины «дерьмодавы»- опять липучее Игоря слово, крякнул, попыхтел, потом сказал:

— Не, девк, ты в таких далеко не уйдешь, пойду-ка я до Егорши дойду, покумекаем с ним. Василь, ты со мной?

Тот кивнул, старый и малый ушли, а в хату ввалился Гринька, «помогаюшчий посля школы Ефимовне тама прибраться», как-то враз расстроился:

— От, и никаго не остается у Радневе, а ешче столько долго ждать.

— Гринь, ты смотри, не проговорись где, что в сентябре…

— Не, я Никодимов — у мяне правды не добьесся.

— Что и нам привирал?

— Э, не, своим завсягда усе гаворю як надо.

— Ох, Гриня, как за вас всех душа болит!

— Ты мяне дай слово, честнае-причестнае.

— О чем Гринь?

— А от як у своем годе окажитеся, то до нас на Победу прийдите у слеуюшчем годе!! Не знаю, як случится усе — мяне не станеть, Василя, ешче каго, но Крутовы… хто будеть жить, все равно вас ждать стануть.

— Гринь, если живы будем и на самом деле вернемся, даже не сомневайся — обязательно приедем. Леш нашел-таки для Варюхи криво обрезанные валенки, скорее даже, боты, ребятишки дружно хихикали, когда Варя модельной походкой прошлась в них. Леш, конкретно пояснив, что и как следует сделать, пошел к себе в берлогу, Ищенко остался у деда Ефима.

А Варя и пацаны долго сидели в закутке между глухой стеной хаты и печкой. Ефимовна, умотанная за день, уже давно спала, а Варя негромко рассказывала замершим ребятишкам, о том, чаго будет дальше у жизни.

— Гринь, Василек — вы ребятишки умные, если и будете что-то кому-то рассказывать, батьке своему или ещё кому, выдавайте это за сказку, пусть считают вас сочинителями!

Василь кивнул, а Гринька ухмыльнулся:

— От, ты мяне уже почти год знаешь, а усе сомляваешься… чаго-чаго, а приврать-приукарасить я, як дед Никодим… ой, умею.

— Мальчишки мои, славные, вы на самом деле мне сыновьями стали!!