Сороковые... Роковые

— Нам не дано знать, что будет завтра. Все в руках Божьих! — отделался общеизвестными словами фон Виллов.

— Да, трудно осознавать, что вот человек — высшее, разумное существо на земле… и так нелепо заканчивается жизнь.

Герберт только руками развел. Что можно сказать, Краузе потрясла смерть Кляйнмихеля, он переживал, а о причастности своей к гибели очень многих людей как-то совсем не задумывался — парадокс.

Варя говорила, что после окончания войны, на суде все наци отвечали примерно одинаково:

— Я выполнял приказ вышестоящего начальства!

А ведь ни один сейчас не считал себя тупым исполнителем, многие уверовали в исключительность арийской нации.

Как Герби был благодарен своему мудрому и дальновидному дядюшке Конраду, ведь не будь он таким, и Герби был бы как Кляйнмихель и Краузе.

Все пошло так, как Герби и говорил Варе… особого подъема и восторгов как накануне встречи, теперь уже уходящего сорок второго, эйфории от успехов не было, у всех похоже в подсознании сидело удивление, какое-то неверие, как это русские, отступающие уже почти два года, и вдруг начали наступательную операцию, и шестая армия терпит ужасные трудности.

К двенадцати часам в казино было уже много сильно подпивших, особенно офицеров вермахта, атмосфера накалялась, и Герби в двенадцать поздравил всех с Новым годом, выпил с Фрицци и новым шефом — Вайнером за счастье и победу германского оружия, поспешил, как говорится, откланяться. Вайнер, наслышанный уже о неразговорчивости фон Виллова, благосклонно кивнул, да на кой ему закусываться с племянником фон Виллова. Он был в курсе, что майор вот-вот отправится в Берлин, а зная, что он и его дядя люди весьма непростые, решил не надоедать своим пристальным вниманием, лучше с ними не конфликтовать.

А Герби торопился к Варьюше, её слезы так потрясли его, он конкретно понял, что она, его нечаянная, но такая дорогая и желанная радость, так же как и он любит его — жердяя и сухостоя. Это, несмотря на предстоящую вечную разлуку, грело его душу. Варя задремала, ожидаючи своего Герби, Руди похрапывал на печке, когда такие родные руки осторожно подняли её с кровати.

— Герушка?

— Варьюша, майне либен фрау, девочка мой, с Новий год!

Герби аккуратно посадил её на кровать в своей комнате и протянул ей коробочку:

— Дизе майн подарка.

— Герби?

— Найн, найн, я аус Париж покупать, найн грабить!

— Герби, но я же не могу это носить, вместе с пальцем отрубят!

— Это тебе в твоем времени на памят за меня!

— Но, как же это сохранить?

— Я думаль… знат. Он поцеловал руку Вари, одел кольцо ей на палец, посмотрел, полюбовался.

И вздохнув, снял… взял кольцо и ловко засунул его в тонкий тряпочный, вытертый поясок.

Завязал кончик пояска, во второй конец сунул какой-то камушек, тоже затянул.

— Варья, ты меня помнит будеш?

— Герушка, до последнего вздоха!

Все ночи у них теперь были с привкусом горечи, оба старались не показывать своей печали, наоборот, каким-то шестым или десятым чувством, обострившимся во много раз, бережно и нежно прикасались друг к другу, растворяясь и даря себя. А Руди на печке, толстокожий Руди, не зная всей правды, догадывался, что его Герби не сможет остаться со своей Варьей, и не сможет её забыть… и так горько было за обоих, что он ощущал эту горечь у себя на губах.

Варья в один из вечеров сунула Руди в руки непривычный фотоаппарат, он сделал несколько снимков их вдвоем.

Варя ночью посокрушалась, что никак не сможет оставить фото для Герби.

Он улыбнулся:

— Ты на моя душа и сердце, не забыт тебья!

Дядя Конрад, предчувствуя гросс катастрофу, торопился вытащить племяша из этой непредсказуемой и непонятной России, пришел приказ — к пятнадцатому января майору Герберту фон Виллову прибыть к месту постоянной службы, в Берлин.

Герби помрачнел, он в глубине души молил всех богов, чтобы его Варья ушла в свое время первой, ему было бы легче. А так, как её оставить, где гарантия, что не найдется ещё какой-нибудь идиот и не захочет его Варью обидеть, а защитить её будет совсем некому! Это его просто убивало.

— Герушка, — узнав о приказе сказала Варя, — не сходи с ума, я уйду к нашим, дня за два до твоего отъезда! И видя, что он пытается что-то возразить, добавила. — Мальчик мой, немецкая твоя душа, пойми, мы появились все вместе, значит, и на возврат мы должны быть рядом. Один из наших уже почувствовал колебания такие, как было тогда при переносе сюда, только послабее, значит, это уже как бы знак. Да и среди своих мне будет легче… перенести эту… — она всхлипнула, — жуткую разлуку!

Герби крепко обнял её.

— Да, ты права! Но как ты уходит?

— Пойду в Березовку, с собой возьму Ядзины кой какие тряпки, вроде на продукты менять, она с ними назад придет. А я как бы подамся у Бряньск или ешче куда, мало ли, пропала и пропала…

— А фотоаппарат? — Нет, только флешку вытащу из него, не хватало ещё с ним влететь… Не волнуйся, я как доберусь до места, передам тебе… — она задумалась. — А вот, если, неважно, кто, женщина, ребенок, старик ли, скажет поблизости от тебя — «Солнце — на лето, зима — на мороз!» значит, я на месте. У меня все в порядке.

— Гут!