Соседи (СИ)

Юлька обещала забежать минут на десять. Ульяна сидит тут уже, наверное, двадцать, потому что дома в одиночестве невыносимо. Егор ушел «переваривать», оставив её с этим один на один. А мама явится хорошо, если часам к девяти вечера: у неё теперь что ни день, то атас. С мамой они здорово поскандалили буквально накануне, и всё же… Хоть бы поскорее вернулась! Пусть лучше насупленная, объявившая ей молчаливый бойкот мать, чем звенящая пустота, в которой Егор бросил её догорать. Желание выломать соседнюю дверь весь последний час медленно её уничтожало.

А ещё… Ещё хотелось дойти до магазина, купить бутылку вина или чего покрепче, напиться и забыться. Но Уля пыталась удержать себя в руках – в буквальном смысле: обхватила рёбра в кольцо, сжала замок и, для пущего эффекта стиснув еще и зубы, держала. Нос улавливал еле слышный запах табака – кто-то курил на балконе. Не открывать глаза.

Минувшая неделя стала жутким кошмаром наяву. Егор просто взял и свалил. Как будто прямо из её жизни! Именно так его исчезновение и ощущалось. Взял и свалил вечером того дня, когда привез к себе Машу, а спустя несколько минут, её же словами, «выпер». Свалил с дорожной сумкой и гитарой за плечом. На такси. Все, чего она удостоилась – скупого предупреждения о том, что забирать её из школы некоторое время он не сможет. Никаких тебе адресов, контактов, информации о дне возвращения – ничего! Вообще!

Никаких объяснений – он так уже делал! Он так уже делал тринадцать лет назад! Прямо из ее жизни!

И когда, наконец, он объявился вдруг на пороге, хотелось лишь одного: его убить. Потому что вся неделя прошла в ожидании! Каждый грёбаный день, каждый час, минута и секунда.

Убить! За свою бессонницу, тоску, терзания и нервные клетки, которые, как всем известно, не восстанавливаются. За сны. За похеренные дедлайны. За то, что день за днём, ночь за ночью уши пытались уловить рёв мотора «Ямахи»: мозг упрямо игнорировал тот факт, что «Ямаха» стоит под окном. За липкую неизвестность, в которой она жила всё это время. За не проходящую чугунную тяжесть на сердце. За то, что снова её приручил. За то, что Коржик лез на стену с ней на пару. За мамины вопросы в лоб и настороженный взгляд, за свое бесконечное вранье о вынужденных переработках. За это его: «Нужно побыть в тишине». Она вся извелась от предположений, что у него случилось! Почему ему вдруг потребовалась какая-то особенная, недоступная в пустой квартире тишина? Зачем пытаться изолировать себя от всех? Она слишком навязчива? Достала его?

Убить! За миллион атаковавших голову и не дающих ей покоя вопросов. За то, что не могла найти в себе смелости ему сказать! За то, что он ей ничего не должен – за это особенно! Не должен перед ней отчитываться, не должен номер телефона, явки и пароли. За то, что он живёт свою жизнь, в которой ей, видимо, всё-таки нет места. Про какую привязанность Аня ей втолковывала? Привязанность – это доверие, это желание делиться проблемами, переживаниями. Привязанность – это забота о другом, стремление сделать жизнь другого рядом с тобой комфортной, это оглядка на его состояния. Он даже не подумал, что бросает её в неведении, что заставит волноваться. А может, и подумал. И забил. Нет, это не привязанность. Это чёрт знает что. Ему, видимо, вообще до фонаря. Иначе бы не пробормотал на брошенную уже в спину просьбу оставить номер для связи: «Там всё равно её нет. Потом».

Все их разговоры, время вдвоем, парапланы, танцы, пляж, мост, уроки гитары и вождения, его слова о неготовности терять людей, прогулки по утренней и вечерней Москве, встречи с занятий, его забота, спасение из лап следователя, изувеченный Стрижов и мужик из подъезда, нагреватель, уютные посиделки над кассетами и альбомом с воспоминаниями, его «это больше не повторится», заполненная только-только анкета, Анины слова… За неделю всё – всё! – утонуло в чёрных мыслях.

Семь дней в агонии, в бреду, в психозе и самобичевании, в обнимку с фотографией, где он ставит ей рожки. А он возвращается – и как ни в чем не бывало. И первое, что спрашивает: «Болеешь, что ли?». Да твою ж мать! И порыв кинуться обнимать за полсекунды сменяется готовностью линчевать.

А потом сменяется ступором, оцепенением, сотрясением души, помрачением сознания. И, наконец, желанием умереть самой. Как у неё сердце за эти двадцать минут не остановилось, как она под его взглядом выжила, непонятно до сих пор.

Его вопрос поразил её, потряс. «Должен»? Егор спросил у неё, что должен чувствовать любящий человек. «Должен». Его формулировка напугала до чёртиков. Кусочки пазла в голове сложились в мутную картинку и, возможно, так бы ею и остались, но озвученную догадку он отрицать не стал. Человек, поживший поболее её собственного, никогда не любил, не знает, что чувствует влюбленный, и пришел за ответом к ней. К ней!

Это какая-то ирония жизни, издёвка какая-то. Кто-то сверху решил над ней поглумиться и предложил рассказать не знакомому с чувством любви любимому человеку, что чувствует влюбленный.