Соседи (СИ)

— Он переехал, — защищаясь ресницами от пронизывающего насквозь блестящего взгляда, прошелестела Ульяна. — До моего приезда. Исчез. Там теперь чужие люди.

Анино лицо повело: перекосило брови, скулы, губы; казалось, только что до ушей донёсся не только шум судорожно втянутого в легкие воздуха, но и скрежет зубов. Возникало ощущение, что несчастный кожаный ремешок вот-вот будет порван нервно теребящими его длинными пальцами.

— И почему? Ты знаешь?

Уля могла поклясться, что только что Аня прокусила себе губу, но вида не подала. Под хмурыми бровями сгущались все тучи мира, рот вновь сложился в тонкую линию, но пока она себя держала. За собственной мимикой Ульяна следить и не пыталась: иссякли силы фокусироваться на такой херне, на разговор бы их наскрести.

— Нет. Вечером в день возвращения обнаружила нового соседа, — пробормотала Уля, болезненно морщась. — Мне было сказано: «Я умею лишь гробить». Вот и всё.

Каждая мышца на лице собеседницы, казалось, застыла в заданном положении: сведённые брови, плотно сжатые губы, очерченные скулы и обращенный прямо в душу пристальный взгляд исподлобья – вот что видела Ульяна. Если в Аниных глазах и мелькнуло сочувствие, то она постаралась его скрыть, моргая и вскидывая подбородок. Но что ей не удалось скрыть точно, так это… понимание. Она словно узнавала почерк, слова. Возможно. А может, Ульяне нечем больше было заняться и не о чем подумать, вот она и сидела и думала о том, как конкретно и по каким причинам Егор порвал с Аней. В том, что инициатива исходила от него, сомневаться не приходилось.

— Не ссорились? — склонив голову к плечу, терпеливо продолжила Аня свой допрос.

— Нет.

— Может, ты чувствовала, что он остыл? Отдалился?

— Нет, — тряхнула Уля волосами, внезапно отлавливая себя на мысли, что эти космы бесят невероятно. Ему нравились, он запускал в них пальцы и перебирал, а ей… Это ведь больше не о ней. Образ девочки-припевочки отныне никакого отношения к ней не имел. Её локоны – беспечное прошлое. Это детство, отросшие до пояса розовые грёзы. В них атласными лентами вплетены воспоминания и наивные заблуждения. Его руками вязаны в тугие узлы. Это ассоциации. Потаённая надежда и слепая вера. А настоящее…

— То есть… — пытаясь звучать сдержаннее, продолжила Ульяна, — буквально в последние несколько дней до… моего приезда начались странности, а до этого – нет. Всё было… чудесно…

Над столиком повисла вязкая тишина. Уля рассматривала чаинки, развернувшиеся в стеклянном чайнике, а Аня сложила на груди руки и сердито отстукивала ногой по полу. Уху чудилось, что с каждой следующей секундой глухой стук становится всё более нервным, рваным, сбивающимся, а выражение лица вокалистки – всё более растерянным и удручённым. Пару раз она влезла в сумку за сигаретами и пару же раз передумала.

— Господи, ну какой же дурак, а! — в сердцах хлопнув по столешнице обеими ладонями, воскликнула вдруг Аня. Столик затрясся, и чайные ложки в чашках жалобно зазвенели. — Ну явно же что-то в башку свою втемяшил! Как пить дать! К гадалке же не ходи, Уль! Не стал бы он съезжать просто потому, что любовь прошла, завяли помидоры. Это надо Чернова знать, чтобы такое в голову допустить. Он может быть абсолютно безжалостным к чувствам других, если за собой никакой вины не ощущает. — «“Вины”…» — Продолжил бы жить в семейном гнезде, как ни в чем не бывало. В чём тут, блядь, проблема? Нет никаких проблем! Остыл? Досвидули.

«Ну да…»

Отвернувшись к окну, Уля молча разглядывала прохожих. Что здесь ответишь? Сердце пилили тупым лезвием, а оно почему-то всё еще умудрялось трепыхаться, до сих пор отзывалось на изощрённые пытки. Аня спрашивает, в чем может быть проблема? Проблема может не иметь решения. Правда о детстве Егора замёрзла в горле, губы словно скотчем залепили, и Ульяна ощущала себя связанной по рукам и ногам. Но  интуиция с завидным упорством возвращала к мысли, что первопричины найдутся там, в его прошлом. И если это действительно так, то все они – и она сама, и Аня, и баба Нюра – бессильны перед этой многотонной гробовой плитой самовнушения, под которой упокоена самая обычная, простая и тем счастливая человеческая жизнь. «Втемяшил», — как только что прозвучало. Но разве не говорила она ему, что ей не важно? Что она его не оставит? Что он нужен ей любым? Разве не говорила, что тоже живая и тоже боится потерять? Разве не ему, переступая через себя, описывала, что в ней происходит, когда он явился на порог спрашивать о любви? Чего не успела она сказать, сделать и донести? Что должна была сказать, сделать и донести? Что всё же оказалось бы способно его остановить?

Может быть, вера. Возможно, Егор так и не смог искренне уверовать в её слова. Или так тогда и не услышал главного. Главное же не в том, что он нужен ей любым. А в том, что он нужен. Ключевое слово не «любым», а «нужен». И она тоже… Ей тоже не хватило силы веры и смелости. Поэтому вместо того, чтобы говорить, говорить и говорить, трусливо решила до поры до времени держать рот на замке. Увезла с собой хранимое в душе. А теперь некому признаваться.