Сосновые острова

Когда поднялся занавес, актер уже стоял посреди сцены. Он был в парчовом одеянии до пола, под грудью — широкий пояс, на спине огромный шлейф. Из зала по загримированному лицу возраста не определить. Тонкие черты, красные губы, воплощенная элегантность. Когда актер с маленьким веером в руке зашевелился, Йоса схватил Гильберта за руку и вцепился в нее. Гильберт оцепенел, отвернулся от японца и стал смотреть на сцену в надежде уловить суть действия. Он старался изо всех сил, но так и не мог понять, что вообще происходит. Актер двигался в темпе улитки, тягуче поворачивался вокруг своей оси, один раз чрезвычайно осторожно выставил вперед ногу, едва заметно опустил веер. Если это танец, то самый скучный из всех, что Гильберту приходилось наблюдать, притом что смотреть на танцы со стороны — вообще тоска. Матильда однажды вынудила его пойти с ней на балет, и уже через десять минут он поклялся себе, что больше никогда, ни разу в жизни больше не уступит, будет тверд, откажется; он промучился полтора часа, ерзал на сиденье, сосал леденцы и добился того, что Матильда никогда больше не приглашала его на подобные неуместные мероприятия. Однако по сравнению с танцем театра кабуки европейский балет — прямо-таки примитивное, вульгарное дрыганье ногами. Танцоры кабуки передвигаются по миллиметру, им нужно четверть часа, чтобы немного приоткрыть веер; это было что-то вроде жизнедеятельности амебы, и Гильберт нервно хватался рукой за подлокотник и впивался ногтями в обшивку, той рукой, в которую мертвой хваткой вцепилась холодная ладонь японца.

Занавес внезапно упал. Гильберт не уловил никакого действия, никакого развития, но Йоса расслабился, убрал руку и объявил, что первое действие закончилось. Конец. От силы полчаса, но впечатление как от бесконечности. Окружающие японцы достали принесенное с собой съестное и устроили пикник, не покидая красных бархатных кресел. Йоса протянул Гильберту упругий сладкий шарик из рисовой муки, завернутый в просоленный дубовый листок. Гильберт съел угощение, откинулся на спинку кресла, прислушался к бурлящей, неистовствующей публике и вдруг сам проникся этим напряженным ожиданием. Перекресток иллюзий — так ощущал это Басё, когда он в Сенджу простился со своей прежней жизнью и осознал, что ему предстоит пройти три тысячи миль. Странствие как жизненный путь, то есть человек стоит на перекрестке и выбирает, идти ли ему или остаться, мечтать ли о прежнем или поменять мечту на новую. И новая мечта, согласно буддистскому миропониманию, была, по меркам вечной истины, такой же ирреальной, как и прежняя.

Гильберт ждал теперь, пока поднимется занавес. Он готов был оставить любое сопротивление. Но руки благовоспитанно сложил на коленях, чтобы Йоса его не трогал. Актер показался в белых одеждах с капюшоном, который полностью скрывал его лицо. Кроме того, актер прятался за ширмой, которую то наполовину складывал, то опять открывал, отставлял за кулису, опять доставал. На сцене шел снег, нога актера в белом чулке с разделенными пальцами[6] проскальзывала сквозь редкие хлопья, опорная рама ширмы была обтянута картоном, представлявшим сугроб. В целом декорации выражали настроение крайней депрессии, и Гильберт забеспокоился, стоит ли Йосе наблюдать такое зрелище. Сам же Гильберт теперь в нетерпении дожидался, когда же актер снимет капюшон, чтобы увидеть его феминные черты.

Замедленная съемка, сообразил Гильберт наконец, служит исключительно для напряженной, почти сакральной концентрации. И действительно, капюшон в какой-то момент скользнул назад, Гильберт судорожно сжал руки, потом пали белые одежды и запылала огненно-алая парча, костюм менялся много раз, танец при этом не прерывался ни на минуту, только два темных силуэта проносились по сцене, почти бестелесные, растворяющиеся в темноте, и за ширмой передавали актеру пояса, повязки, срывали с его плоти слои ткани, и он являлся из-за ширмы в совершенно новом обличии. Смена костюмов занимала секунду — настоящее перевоплощение, Гильберт только успевал дивиться ловкости рук помощников и исключительному мастерству танцора. Уважение его к действу на сцене росло, ибо это мастерство и порождало впечатление замедленной съемки. Он не знал, следует ли ему влюбиться в даму на сцене, чьи изысканные утонченные жесты он только что научился ценить, или скорее в мужчину, изображавшего женщину и обладавшего поразительным даром владения своим телом, или, может быть, Гильберт вообще желал бы сам оказаться на месте этого актера, а вернее, этой потрясающей изображаемой красоты. Гильберт тайком попытался в темноте зала согнуть руку в таком же благородно-изысканном жесте, как у танцовщика, и столь же соблазнительно, женственно и убедительно, как не смогла бы ни одна женщина в мире.

Дорогая Матильда, сформулировал Гильберт про себя, это была двойственность, которую никто не смог бы повторить. Никто из реально живших и ныне живущих.