Соцгород – 2 против секты

О, о, вы не верите? Чудо, что так. От вихря большая кадушка опрокинулась в ещё более большую кадку с капустой квашенной, листьями смородины обложенную, пряную, огуречную слизь, тминную сласть, в самую серёдку. Вот тебе и центр, воронка, омут, хрустящий, вкусный, смачный, малосольный. Смешалось всё в один заквас. И вышло, как в песне: в гости, так в гости, даю тебе слово. Как в той поэме. А кто её сочинил?

К тому моменту Заяц полинял, шкура его приобрела характерные черты линьки. Поэт лежал на диване, шевеля губами. Ему было лень смотреть в окно, оттого что кроме кобеля, привязанного на цепь Заяц не видел более ничего. Какое вдохновение от собаки? Одна тяжесть на душе. И дед Гипа ещё сигналы подаёт с того света, звёздочками машет, как только стемнеет. Заяц, бывало, только за перо возьмётся, палец обмусолит, ноготь обкусает, чтобы лучше думать, тут кобель пасть раскроет, звёзды начнут мигать, как ненормальные. И Белая деваха ругаться начинает, что денег нет. Откуда их взять?

– Из тумбочки! – Орёт жена.

– Оно и верно! – Заяц тянется к лакированной ручке, к скрипучей дверке, но денег в тумбочке нет. Пусто, вырастет капуста…

А Белая деваха никак не может успокоиться. Жадность её долит, скупость ломает. Давай и всё тут! Хоть из-под земли доставай, но чтобы к утру деньги были! Иначе подь из избы, в чистое поле, на вольные хлеба.

– А сын? – Задаёт Заяц вопрос, цепляясь за семейную жизнь, как за соломину.

– Сама выращу! – деваха указывает бедному отцу на дверь.

– Так он вырос уже. Жениться хочет!

– И пусть! Всё равно иди отсель подальше!

Но Заяц не может встать с дивана, как прирос. Словно хребет его пружины пронзили, кости застряли посерёдке. А к окну любопытные прильнули: Варвара, Борис. И пялятся. Чего там у Зайцевых происходит? Кабы знать…

Что вообще со всеми нами такое творится? Деется? То ли мы выродились, в рассоле вымокли, шкуры свои износили до дыр. То ли проникли в Америку всеми своими городами. А не только Усть-Птичевском. Всеми домами вросли в чужеродное, в сектантское? Всеми своими диванами, на коих лежали десяток лет, почивали, как могли от горести. И так впиталось в нас эта отравное зелье, что мы стали гордыми. Начали друг от друга нос воротить.

Выгнала Деваха Зайца из дому. Как-то не по-нашему, не по-русски, не жалобно, не плача. А так, рукой махнула и забыла.

Вот это страшно! Кобель оскалился, но Заяц подошёл к нему и на колени встал – пусти в будку свою! Ночевать негде русскому поэту. И заплакал заяц слёзно…

Что тут произошло! Кобель хвостом махнул и подох. Псина сроду доброго слова не слыхал, сроду слёз не видывал. Он ведь заграничный кобель-то был! Не нашенский. Не устьптичевский. Где слёзы, что вода, в каждой избе ревут. Вот кобель и выдержал. Варвара, Борис и ещё несколько человек пришли поглядеть на смерть проклятого ирода.

– Тиран помер! – закричала толпа, ликуя.

– Слава Зайцу! – обрадовались люди.

Но сердце поэта чуяло, что зря народ торжествует, квас пьёт, в ладоши бьёт. Без тирана плохо жить. Непривычно. Всё равно рука нужна сильная! Плётка хлёсткая!

Но народ был глуп. Он не знал, как благодарить Зайца. И послал ему дары всякие. Кто чарку поднёс, кто закусь нарезал, кто диван свой пожертвовал ради идеи, кто машину. А один туз дом Зайцу подарил:

– Бери, брат! Пользуйся. Жируй. Пируй. А мы поглядим на тя. Полюбуемся.

– Сенкью, – ответил Заяц по-английски. Сказал вроде нечаянно, вырвалось у него иноземное слово, само слетело с языка.

Но все поняли, что Заяц – образованный человек! И в ладоши захлопали – часто-часто, как будто флажками затрепыхали. Сын обнял отца. Отец сына.

Деваха давай локти кусать, да поздно! Теперь Заяц её знать не хочет, говорит:

– Ты меня выгнала, когда я был беден, руку мне помощи не протянула, теперь чего тебе надо?

– Рукопись твою тебе отдать хочу! – сказала Деваха, стоя внизу, возле окна заячьего.

– На кой она мне? Я книгу хотел. Чтобы Альбина мне напечатала… затем и в Харчевню ходил… а теперь мне ничего не надо. Я сам могу себе печатать чего хочу. Глянь! – И Заяц показал на печатный станок, стоящий возле сундука.

И буковки там такие маленькие шевелятся, как червячки, как божьи коровки. И слова такие красивые. Яблочные. Красные!

Знай наших!»

И ВДРУГ Я ПОНЯЛА, ЧТО РАЗЛЮБИЛА НЕСТОРА.

Сказка кончилась. Сказка была о том, что надо вернуть Соцгород. Да, иносказательно. Да, окольно.

Не в лоб.

Но вернуть!

И все мне помогали – это сделать. Все, кто отняли. Все, кто вернули. Все, кто ненавидели и любили.

Нестор, прости, так вышло.

Но иначе нельзя, ибо предо мною находились весы. Батюшка в храме так и сказал:

– Покайся. Вернись к мужу. Молись. Стань чистой. Отмойся. Тогда сестра вернётся из секты. Тогда и отчизна очистится. И Соцгород вернётся.

Это было больно. Я ходила по городу. Ездила на авто. И вырывала из себя любовь к Нестору. Выдирала её. Выковыривала мысленно ножом. И очищалась.

– Коленьку я тебе не отдам! – угрожал Нестор. – Малыш останется со мной. Всё по-честному: тебе дочь, сын, муж, семья. Мне – Коленька!