Соцгород – 2 против секты

«Только Наш мальчик не спал. Он увидел Марс. Эту краснокоричневую, яблоневокрылую материнскую планету. И припал он к её соскам, как Ромул к соскам волчицы. Захлёбываясь от счастья, воя от радости, от неутолимой жажды. Глотал тёплое яблоневое молоко, как вечную загадку бытия, как слёзную темень-теплынь. Звенело в ушах, болело в затылке, в хребте. Где закрылки растут! И обнял он руками красное олово планеты, прирос к нему грудью. Увяз пятиконечным сердцем, семизвёздными лёгкими, лунной печалью, печенью, суставами, подсуставчиками! И так, в обнимку лежать остался. Уморился, знать, искавши! А тут музыка полилась из изб марсианских! Тут-тут-тут! И ковёр краснотканый под ноги разложился! Знать, с утра его марсиане приволокли. Ожидая важных гостей. А гости-то перепились, и мимо проехали!

В тупике оказались, всей деревней. Горемычные!

Проснулись: позади дорога, впереди обрыв. За обрывом – речка, а в будке кобель на проволоке привязан. Сам пегий, морда пёстрая, длинная, клыкастая, хвост кроличий, холка кунья и весь чешуёй покрытый. Люди из вагона шасть, кобель пасть открыл – все тридцать зубов выставил. Варвара ему что-то крикнула, кобель холку натопырил и зарычал не по-нашему, не по-собачьи! Нечего делать, решили всей деревней переждать, когда кобель издохнет. День ждут. Два. Неделю. Хоть бы тебе хны. Не дохнет. Его и чистотелом травили, и мухомор в колбасу клали, и мышьяк в пироги подмешивали. Не берёт. Хоть тресни! Варвара его лаской решила взять. Поднебесной! Люботканой! Солнечноутренней! Бербзоволуной! Не берёт, не охватывается клыкастое кобелиное сердце! А тут дожди пошли. Первые! Грозовые! Свиструнные! Медовые! Кобель в свою конуру спрятался, пережидает. Эх, в деревне весело стало! Можно и погулять! Но недолго. Дождь минул. Кобель снова высунулся, клыки навострил, жив, гад, живёхонек!

Оно и в правду сказано: «Не узмывай постылого, приберёт Бог милого!» Так и получилось. Хватились Нашего нет! зовут, надрываются. Нету! По мобильному позвонили:

– Аллё! Ты где, сын наш?

– На Марсе, – говорит. – А вы где? А вы что?

– А мы-то, сынок, в тупик зашли. Дожди у нас. и кобель на проволоке. Страшный! Нас не пущает, ни туда, ни сюда, вот и сидим сиднем. А как иначе? Видно за грехи наши тяжкие. Куксимся. Наверно, за недоумие своё, за каторжную печаль. Тоску отрожную, гибельное гнилостное воровство наше!

На этом связь с Марсом прервалась.

Связь с родным домом тоже.

Наш сын широкими шагами пошёл далее. Остановился, принюхался. И понял – он достиг чего хотел. Не зря его душа смотрела в зеркало бытия. Этого тёмного. Сочного. Погибельного днища природы. Повернулся Наш на каблучках, причмокнул и на Запад посмотрел. Тьфу ты, срам какой! Лужи. черви в них копошатся, гниль, мухи зелёные на навозе сидят, ручки тянут. Да все толстые, розовобрюхие. Грудастые, ползут извиваются. Поморщился Наш. На Север посмотрел, там тина, сети паучьи, ряска болотная. Не то ли что у нас – мох. Всем мхам мох, такой лебяжий, песней напитанный. Ступать по нему мягко. Словно лакает, когда идёшь! Обволакивает. Нежит. Ступни щекочет. Пятки шлифует. Голени целует. Идёшь и знаешь, что любят тебя. Любят. Любят! Холят. Нежат. Укачивают1

Наш на Восток глянул. Ещё хуже: там срам-плакат висит, на досках прибитый. А на плакате баба голая, похотливая, светится вся к себе зовёт. Везде у неё мигалки и спереди и сзади, лампочки разноцветные, огонёчки махонькие, не как в деревне, а такие словно точечки. В деревне, если огонь зажгут, как прожёктором осветят. Возле каждой избы прожектор есть. чтобы издалека видно чейная изба. У Варвары синий прожектор в зелёных точках, мухами обсиженный, у Бориса лимонного цвета и мышами обглоданный. Он хоть и кот, а до мышей ленив жуть!

А тут баба вся из себя переливчатая. Один фонарик на пупе, а три красные пониже. И руку баба завела за голову – отдыхает. Наш-то несмышлёный ещё. Всего-то восемнадцать лет со дня мохогорения. Пошёл, куда баба зовёт. А там блуд. Пьянство. Срамота. Артисты гуляют по лужайке, художники тоже с мольбертами сидят посреди, поэты важные ходят, под нос себе что-то шепчут. А за столом бабы сидят, одна другой румянее. Напились, знать! И давай Нашего приглашать, пальчиками в него тыкать:

– Ты откуль такой?

– Какой? – Не понял Наш.

– Надутый!

И давай хохотать одна другой звонче. Тут мужик пришёл толстый, четыре руки, пять ног, одна запасная. Выгнал Нашего. Оно и правильно: нечего к девкам соваться без спроса!

Тогда на юг Наш подался. Больше некуда, лишь к морю, к пальмам поближе. А пальмы все синие, и бананы на них лазоревые мотаются. От ветра. Туда-сюда перекачиваются. Съел Наш один банан и насытился. Съел второй, чтобы результат закрепить. Пошёл в море купаться. Море только с виду тёмное, а ступишь в него светлое, прозрачное. Мальки беленькие мотаются возле камушков. Окунулся Наш – прохладно, на язык попробовал – сладко и мандарином пахнет.

– Ух, ты! – подумал Наш и давай пить-глотать. Но разве всё море выпьешь?