Соцветие поэтов

Стих мой и короток и сух,
Похож на щёлканье затвора.
Недаром, видно, вражий слух
В нём ловит нотки приговора.

Секрет этого впечатления заключён не в одной только мысли, ведь сама по себе она, пусть даже самая точная и «абсолютно» неопровержимая, мертва до тех пор, пока её не коснулось горячее дыхание жизни. Живая мысль верна не рассудку, а разуму:

Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом»

(1 Кор. 3, 18–19).

Сердечное сокрушение, терпение скорбей, внутреннее созерцание собственных грехов ведёт к иному — к разумению истины. У лирического героя Зиновьева плач о своих грехах становится всеобщим. За его спиной — миллионы рыдающих и скорбящих. Тут и горькие вдовы, и инвалиды Чечни, брошенные дети и окоченевшие от холода старики, озлобленные безработные и отчаявшиеся матери… Целые реки русских слёз. Вот отчего стало мудрым сердце поэта.

Лирический герой стихотворений Зиновьева принимает в себя нашу боль — всю разом, страдая не только от подлых ударов врага, но и от исконной мягкотелости российской, от доверчивости бескрайней, от духовной дикости и обычной людской глупости. Его жизнь — это жизнь России, всё остальное не суть важно. Россия страдает — и поэт горюет вместе с ней. Надеется на Бога — уповает на Него и певец. Такова земная доля печальника народного во все времена.

Россия для него — не страна, не государство, не территория. Она — Мать. И этим словом всё сказано.

Николай Зиновьев знает и исполняет непреложный закон реалистической поэзии: «Ничего придумывать не надо, / Всё уже придумано давно». Афористичность, безусловно, самая яркая примета его стиля, но далеко не единственная. Есть ещё один идейно-художественный канон, который выдерживается до конца сборника: от земной юдоли — к душевному перевоплощению, а от него — к преображению духовному:

В так называемой глуши,
Где ходят куры по дорогам,
Я понял, кто я есть. Души
Своей ходатай перед Богом.

В лирике Зиновьева чувствуется несомненное влияние поэтики великого земляка — Юрия Кузнецова: балладный шаг стиха, перелицованные притчевые сюжеты (в стихотворениях «Старинное оружие», «Новый мавзолей», «Левша», «Сон», «Чудак»); но здесь Юрий Кузнецов выступает скорее как союзник Зиновьева: он не подавляет «младшего по рангу» своим авторитетом и мощью. Зиновьев сам по себе значителен и наделён от Бога только ему известной сверхзадачей. Поэт легко и непринуждённо оперирует образами, ритмика его стиха разнообразна. Отталкиваясь от первой фразы, он плавно и спокойно плывёт по течению русской речи:

Моей души пейзаж невзрачен,
Коль он бывает у души:
Река с водою непрозрачной,
Поломанные камыши.

И вдруг с размахом и ожесточением бьёт тем же самым блоковским «золотым веслом» по её зеркальной глади:

Они кормили голубей,
Потом катались в лодке зыбкой.
Он рыцарем казался ей,
Она была его улыбкой.

В обнимку всюду шли они,

Ещё нескладны и неловки…
Кто знал, что вечером они
Умрут от передозировки?

Свежесть и неординарность его слога заключается именно в этой абсолютной свободе, не приобретённой, а дарованной свыше. Ведь там, где любовь, — там и свобода. Словарный запас поэта, несмотря на лаконичность его стихотворений, весьма многообразен. Нет у него и ложной стыдливости: он не стесняется использовать — вкупе с библеизмами и классическими формулами золотого века русской поэзии — разговорную речь на самой её грани:

Вполне понятное явленье:
«Портвейн» мы пили, а не квас,
И вот теперь с недоуменьем
Глядит Христос: куда деть нас?

В его стихах порой встречается своеобразная и неожиданная самоирония:

Земного владычица рая,
Прости, что слукавить не смог,
Но ты — мне опора вторая,
А первая — всё-таки Бог.

Такое я мненье имею,

И истины нету другой.
Но всё же куда я сумею
Допрыгать с одною ногой?

А порой — такой же ироничный, но грустный юмор:

Тесен мир. Уже не странно,
Вынув руку из кармана,
Ощутить чужую в нём, —
Что поделать, так живём.