Соцветие поэтов

Лишний человек от рождения духовен, но духовность прикрывает бездушием. Нравственность – цинизмом. Образованность и ум – леностью. Чувства – равнодушием. Он обязательно политичен, но прикрывается презрением к политике. Он способен на большую любовь, но довольствуется малой. Он полон надежд, но живёт лишь разочарованием. Он красноречив и обаятелен, но одинок. Он ненавидит общество, равно как общество ненавидит его. Он идёт против собственной судьбы. И, конечно, против себя. Он всю жизнь в маске. И от этого задыхается. По сути, у него вполне могла быть благополучная жизнь, но он от неё отказался. Он предпочёл оказаться в стороне от жизни и от себя. И наблюдать со стороны. Иначе он был бы не он. И про него не написали бы классики разных веков и разных стран.

Разрешения на достойные похороны Лермонтова получить так и не удалось. Духовенство боялось! Без разрешения властей! Ведь погибший на дуэли – как самоубийца. Прах для земли? Нет, не достоин. Зато гораздо позже, спустя 34 года, без всяких проволочек будет удостоен погребения по церковным канонам его убийца. Который, впрочем, и при жизни не был наказан. Вот такое безнаказанное убийство русской культуры.

Творчество Лермонтова – призыв к борьбе и подвигу. Может быть, поэтому (по словам князя Васильчикова) в Петербурге, в высшем «благородном» обществе, смерть поэта встретили отзывом: «Туда ему и дорога». А Николай I, по преданию, вообще цинично заявил: «Собаке – собачья смерть». Прав оказался генерал Граббе: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти». И всё же талант – от Бога, а не наоборот. Талант от Пушкина, а не от Дантеса. От Моцарта, а не от Сальери. От Лермонтова, а не от Мартынова.

«Жизнь – вечность, смерть – лишь миг», – однажды написал Михаил Юрьевич. Но, увы, его жизнь обернулась мигом. Зато смерть – вечностью. И он остался где-то там: где «белеет парус одинокий», где «хрустальные есть города», где нет «позора мелочных обид», и где не убивают поэтов. Он где-то там. «И вечностью и званием наказан». И где-то там уже звонит колокол.

Елена Сазанович

Миссия Лермонтова

«Миссия Лермонтова — одна из глубочайших загадок нашей культуры», — писал Даниил Андреев, и эту мысль разделяли некоторые писатели и критики. По мнению Василия Васильевича Розанова, эта миссия заключалась в том, чтобы быть вождём народа, это если бы он продолжал жить и развиваться: «Мне как-то он представляется духовным вождём народа. Чем-то, чем был Дамаскин на Востоке: чем были «пустынники Фиваиды». Да уж решусь сказать дерзость — он ушёл бы «в путь Серафима Саровского». Не в тот именно, но в какой-то около этого пути лежащий путь.

Словом: Звезда – Пустыня – Мечта - Зов».

Он же, Розанов, как, впрочем, и многие, считал, что вслед за Пушкиным «Лермонтов поднимался неизмеримо более сильною птицею». «Спор», «Три пальмы», «Ветка Палестины», «Я матерь Божия», «В минуту жизни трудную» и некоторые другие стихотворения Лермонтова, считал Василий Васильевич, составляют «золотое наше Евангельице». Замечательный поэт и критик Георгий Адамович так разделяет направления Пушкина и Лермонтова: «Пушкин был лишён ощущения (или, может быть, правильнее сказать: свободен от ощущения) греха и воздаяния, падения и искупления, рая и ада, если угодно — Бога и дьявола. Гётевское или шекспировское начало в нём было неизмеримо сильнее дантовского… Пушкина часто сравнивают с ангелом, с небесным явлением, но в том-то и «небесность» его, что он к нему равнодушен… Один лермонтовский «вздох» уводит нас отсюда за тридевять земель…» Адамович считает, что при всей любви Лермонтова к Пушкину, своим творчеством он «возражал» тому, а «тревожным психологизмом своей прозы расщепил пушкинского безмятежно-цельного человека пополам».

Одним словом, если говорить несколько упрощённо, Пушкина и до сих пор многие воспринимают нерелигиозным поэтом, а Лермонтова — религиозным. Но при этом критики оговариваются — об особом складе лермонтовской религиозности. Даниил Андреев пишет о полярности души поэта. В ней две противоположные тенденции: первая — богоборческая, вторая — «струя светлой, задушевной, тёплой веры». И при этом Д. Андреев настаивает, что образ Демона — это не литературный приём, не средство эпатировать аристократию или буржуазию, а попытка выразить художественно некий глубочайший, с незапамятного времени несомый опыт души, что это идёт из глубинной памяти поэта. Демонизм — это часть самого поэта. Этим и объясняются некоторые факты его биографии: кутежи, бретёрство, его юношеский разврат — какой-то особо угрюмый, тяжкий, его холодный и горький скепсис, пессимистические раздумья. Правда, с возрастом это стало уходить.