Сотворение любви (ЛП)

огоньков других окон и все слабеющего света, льющегося с маленького, вырезанного крышами окрестных домов, прямоугольничка небес, едва хватает для того, чтобы можно было различить очертания Карины и движение ее руки, подносящей стакан к губам. Вот теперь я бросаю подушку на пол и сажусь рядом с ней. Хотя голос Карины никогда не дрожал, и не было ни единого звука, заставляющего меня думать, что она могла заплакать, что-то подсказывает мне, что мне нужно было бы ее утешить. Я не знаю из-за смерти сестры или из-за выразительной фразы, которой она завершила свой рассказ. Эта фраза заставила меня интуитивно почувствовать, сколь печальна ее жизнь – дни и ночи женщины, не нашедшей способа стать счастливой и подозревающей, что так и не найдет. Но, тогда эта суровость, так беспокоящая меня вначале, эта броня под одеждой очень даже понятны. Мне уже начинают казаться милыми ее решительные шаги, порывистые, энергичные движения, словно она противостоит чему-то с решимостью, которая кажется излишней для подобных мелочей. Все это уже не свидетельство высокомерия или непреклонности, а, скорее, неумелый жест человека, желающего защититься, но не знающего, как. Я глажу ее по голове, и она поворачивается ко мне. В этой темноте я улыбаюсь напрасно. Я жду.

Просто жду.

Карина говорит мне: “Никогда бы не подумала, что сделаю это”. После легкого касания

наших губ и нежного соприкосновения зубов, ее язык и слюна проникают в мой рот, наполняя его. Ее тело становится нестерпимо настоящим, словно дух Карины только что материализовался, обретя плоть и кровь, и перед моим взором сбрасывает одежды совершенное, осязаемое существо. Сейчас мне захотелось оказаться с ней в кровати, наедине с ее телом, забыв про желание, потому что я сам и есть желание. “Никогда”, – повторяет Карина, поднимаясь. Она тянет меня за руку вверх, чтобы я тоже поднялся, а потом тащит к спальне, хотя я и не сказал ей, что та дверь ведет в спальню. Она ведет меня за руку, как взрослый ребенка, чтобы уложить его спать, но вдруг останавливается. “Дай мне минутку”, – говорит она, входя в ванную. Пока я раздеваюсь, я слушаю шорох тела по другую сторону двери, представляю движения. Я слышу звук поворачивающегося крана и шипение, вибрацию труб, льющуюся в раковину воду. Я слышу звук стукнувшейся о бачок крышки унитаза, расстегиваемой молнии и упавших на плитку туфель. Теперь я представляю Карину в нижнем белье. Интересно, какое у нее белье – белое, черное, с кружевами или без? Дорогое, это уж точно – дорогое, возможно, выбранное к подходящему случаю. Впрочем, нет, она сказала, что никогда, никогда не думала, что сделает это, так что, пожалуй, белье будет таким, какое она и не думала выставлять напоказ. А может, несмотря на это “никогда”, она выбрала белье сознательно, чтобы сознавать себя прекрасной, хотя и не было глаз, которые могли бы это подтвердить. Под звуки льющихся в туалете струй я спрашиваю себя, не включить ли музыку, чтобы избежать неловкости и чтобы она не смущалась, поняв, что я все слышал. Она отрывает туалетную бумагу, и рулончик крутится в металлическом держателе. Тем временем я, голый, усаживаюсь на край кровати, и мне несколько неуютно, я немного стесняюсь собственного тела. Я не привык быть голым перед ней, мы виделись впервые. Я стеснялся своего возбуждения и своего далеко несовершенного тела, как-то неловко было показать себя таким, каков я есть, когда не пью бурбон, не составляю сметы, ни на кого не пытаюсь произвести впечатление, не говорю о себе самом, как не о себе. Мне неловко показывать себя вот так, просто животным, с ребрами, брюхом, конечностями, членом, требующим внимания. Я жду, чтобы открылась дверь или следующего звука, который, как радар, укажет мне Каринино положение, но сейчас я ничего не слышу. Тишина, и я представляю, что она

по-прежнему сидит на унитазе, вот только – зачем? Чего она ждет? Она раскаялась и сожалеет? Она говорила, что не может спать с бывшим любовником сестры, что это измена – спать с вспоминанием о ней? Словно это был способ украсть любовника у сестры. Я жду, и с каждой минутой мне все тревожнее, возбуждение плоти ослабевает. Сейчас я чувствую холод и решаю лечь в кровать, но не ложусь, ох уж эти мои решения! Я остаюсь на том же месте, все больше осознавая, что сижу голышом на углу кровати в подвешенном состоянии, рассчитывая на то, что вот-вот увижу, как она, обнаженная, выходит из ванной, подходит ко мне, нежно трется о меня своим телом, и, наконец-то, я чувствую ее кожу своей. Это служит мне оправданием. Но она не выходит, и я начинаю терять представление о времени. Не будет ли слишком бестактным постучаться в дверь, не знаю. Может, у нее месячные, она никак не найдет тампоны и пытается привести себя в порядок туалетной бумагой, но уже сколько времени я не слышу, чтобы она отрывала бумагу, не слышно также, чтобы крутился держатель. “Карина?”

- Карина!

Я приближаю ухо к двери, но не пойму, слышу я или нет. За дверью то ли тишина, то ли

дыхание, то ли что-то еще.