Сотворение любви (ЛП)

могла бы испортить мне настроение, довольный, еду домой, как школьник, который только что придумал отговорку, чтобы не ходить в школу, а учитель ему поверил. Я совершил преступление. Не преступление, как таковое, а вранье, которое может стоить мне дружбы и партнерских отношений. Однако, вместо того, чтобы раскаяться, я легко шагаю, от души насвистывая популярную несколько лет назад мелодию, под которую, мне помнится, я когда-то танцевал. И даже недавно разразившаяся гроза, за несколько секунд промочившая мне одежду, не испортила моего настроения. Как же хорошо. Мне хорошо, все замечательно. Я свободен, я избавился от этой невыносимой пятницы. Я свободен, и мне не нужно принимать озабоченное выражение, решать всякие серьезные дела, подыгрывать Хосе Мануэлю, и что еще лучше, себе самому. До сих пор я еще никогда так открыто не нарушал ни одного правила. Я никогда не являлся беспечным нарушителем моральных норм. Так было не столько из-за боязни быть разоблаченным, сколько из-за сознания того, что я должен, и чего не должен делать. Так поступают мои друзья в универмагах, разделяя все на то, что не нужно и то, что легко можно купить. Когда мне исполнилось двадцать пять, я зашел в ИКЕЮ и вышел оттуда с небольшим ковриком под мышкой, не задержавшись у кассы, чтобы его оплатить. Мне казалось, что прожить двадцать пять лет и никогда ничего не украсть, означало подчиниться тому, что мне самому казалось излишним, и от чего я срочно должен был принять лекарство. И несколько месяцев спустя, в результате пари с друзьями, которых и след простыл, я пришел на собеседование, претендуя на место служащего в электрической кампании, которое на самом-то деле не так уж сильно меня интересовало, в сером костюме, сверкающих ботинках, с безупречно напомаженными волосами и коровьим колокольчиком вместо галстука. Вот два моих единственных открытых и бесплодных протеста и весьма постная биография для сороколетнего-то человека.

Сейчас, еще больше, чем тогда, у меня возникает желание нарушить что-нибудь, чтобы

освободиться, не увязать все глубже и глубже, погрязнув в рутине дней, как будто нет иного выбора, другого способа быть самим собой.

Мертва Клара – девушка, у которой была семья, друзья, из которых я никого не знаю.

Иногда она обманывала их, скрывая какие-то вещи, о которых теперь никто уже не узнает. А, может, и узнают, потому что после смерти мы оставляем какие-то следы, рассказывающие о том, какие мы. Хотя многие вещи будут неправильно истолкованы. Зачем она хранила противозачаточные таблетки в коробке, если мы пытались завести ребенка? Вот фотография какого-то незнакомого парня, кто он? Зачем ей текущий счет в банке, о котором я ничего не знал? Кто это настырно названивал ей на мобильник, не оставляя сообщений? Почему в последние недели она так часто заглядывала на сайты, связанные с раком желудка? Пожалуй, все эти вопросы имели один обычный, банальный ответ. Но уже ничего нельзя объяснить. И мы ничего не узнаем ни о делах, не оставивших следа, ни о прежних желаниях, ни о планах, которые им не удалось реализовать. Клара мертва. И я даже не смогу узнать эти следы, намеки, двусмысленные знаки. А мне очень хотелось бы узнать, была ли она счастлива, жила ли выбранной ею жизнью, или хотела уйти с намеченного пути, чтобы, очертя голову, броситься в авантюру, которая заставила бы ее почувствовать головокружение, или страсть. Но вдруг я понял, что она была, пожалуй, потрясающей, страстной женщиной, кружащей голову, и ей не нужно было ничего менять. Хотел бы я увидеть ее фотографию и понять, можно ли было в каких-то Клариных чертах предугадать ее печаль, волнения, страхи, ее историю.

Глава 4

Я открыл гардероб, упрямо ища что-нибудь, подобающее церемонии. Ведь совершенно очевидно, что я должен надеть темное. В гардеробе я столкнулся с разнообразной цветовой палитрой бледных оттенков: бежевый, светло-коричневый, серый, салатовый, светло-синий. Мои рубашки напоминают образцы живописи, в которой встречаются настолько похожие тона, что, оказывается, очень трудно уловить разницу. Несмотря на то, что несколько вызывающий оранжевый цвет, разрывает монотонность гардероба, на меня напал страх, что мое предпочтение нежным и мягким тонам выдает некую слабость моего характера. Я не доверял бы тому, кто носит одежду только приглушенных, неярких цветов, незаметно бредя в этом камуфляже по серой и унылой будничной жизни. Самым темным, что я обнаружил, были ультрамариновые джинсы. Ничего черного, за исключением нескольких пар носков и трусов.