Сотворение мира

В метели, за сараями, в ночи,
Где вой собачий Сириусу любый,
Пылали руки — две больших шальных свечи,
Звенела арфа и метались губы.

Сидели на дровах: один — мужик,

Под шубой плечи в бархате пунцовом.
Другой, пацан, щекою к арфе так приник,
Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым…

На голове у грозного тюрбан

Увенчивался золотой короной.
И, сгорбившись над арфой, опаленной
Огнями пальцев, пел и пел пацан.

Он пел, и реки глаз его текли.

Собаки в подворотне подвывали.
Он пел — ручьи весною вдоль земли
Его мелодиями небо целовали.

Он пел и пел,

в снег его хлестал,
А грозный царь его, насупясь, слушал,
И арфа наподобие креста
Распяла плоть, бичуя счастьем душу.

Он пел о том, что все мы вновь умрем,

О свадебном наряде, что срывает ветер,
О том, как перед звездным алтарем
Стоят, смеясь, замученные дети!

О том, как нежно гладят старики

Сухие корни светлых рук друг другу,
Как любящие — Времени тиски —
Зажмут меж наготы каленой — вьюгу…

Он пел — и больше было не понять,

О чем! Он пел, и арфа содрогалась!
И шли ветра и шли — за ратью рать:
Кадыка нежность, губ отверстых жалость!

А царь, лоб уронив на кулаки,

Сдуваемый метелью с дровяного трона,
Шептал: «Играй, пастух!.. Моей тоски
Никто не понял в полночи бездонной,

Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл,

Все спел — мои посты, и праздники, и войны:
О, ты играл — а я-то — умирал,
А я-то — думал, что умру спокойно!..

Мой мальчик, о, спасибо же тебе,

Утешил мя!.. И многольстивой речи,
И зелья крепкого не надобно в судьбе —
Метались бы над арфой руки-свечи…

Спасибо, сын мой!.. Буду твой отец!..»

Схватил и сжал до боли руку пастушонка,
И наклонился над ладонью, и венец,
Упав с тюрбана, покатился звонко.

И в круговерти вьюги жадно царь приник

К руке ребенка — на одно мгновенье:
Хотел одним глотком все выпить песнопенье,
Хотел найти губами, где родник.

ЦАРИЦА АСТИС ПРОЩАЕТСЯ С ЦАРЕМ АРТАКСЕРКСОМ