Soul(less) (СИ)

Вокруг него били невидимые электрические разряды, они скручивались в тугое силовое поле, не впускавшее чужеродные элементы ближе, чем на расстояние удара. То, что попадало внутрь — сгорало в пепел, и Роджерс явно ощущал себя тем чуждым субъектом в его личном, с трудом отвоёванном пространстве. Даже чёртова Морена нашла лазейку, а Стив не нашёл. Он не знает этого человека, он не знает, где за этим одуревшим от потерь и пережитого взглядом тот мальчишка из Бруклина. Где за этими давно не стрижеными патлами и запущенной до неприличия щетиной сержант Барнс, его Баки, его брат — единственная нить, соединявшая капитана Роджерса с собой прежним. Их двое на паре десятков квадратных метров гостиной, но Стив был один. Совершенно один.

— Ты так меня ненавидишь? — сорвалось с языка против воли. За привычку говорить, что на уме, а потом думать над последствиями Роджерс не раз получал по морде в бытность тощего астматика, но в этот раз Барнсу лень было чесать об него кулаки за очередную истерику и дерьмовые вопросы. Бессмысленно, да и хватило уже.

— Я тоже терял людей.

— Они работали на «Гидру».

— Тогда они были моими людьми, — Барнс повысил голос на полтона, этого хватило, чтобы завести самого себя с пол-оборота. — Не пойму, по какому поводу ты мне вот сейчас концерт устраиваешь? Тебе самому не надоело в героя играть? Отпусти себя хоть немного, хватит уже на себя вину вешать за всё.

— А ты разве не тем же занят?

— Мне плевать. И тебе должно быть тоже.

— Это не правда. Ни хрена не правда. И если тебе наплевать, то мне – нет!

— Сейчас ты обманываешь только себя, Роджерс. Хреново выглядишь, кстати, — Джеймс оценил его полубезумный вид, скептично бровь изогнул, будто от Романовой нахватался этих привычек, а у неё каждый взлёт бровей — знак, код и руководство к действию. — Ты у врача давно был?

У Роджерса, напротив, желание от бессилия набить ему рожу росло в геометрической прогрессии, а колкое бешенство зудело где-то посередине спины. По нарастающему тремору в пальцах легко предсказать очередную паническую атаку, к гадалке не ходи, а времени с последней инъекции прошло куда больше, чем обычно. Капитан вымелся из гостиной, пока не пострадала безвинно ни окружающая спартанская обстановка, ни сам Джеймс Барнс с его охуеть какой великодушной отзывчивостью и заботой.

В тот день, когда он встретил Дэйзи, те семеро нарвались на него сами, почуяв, что заблудшему бродяге с полупьяной походкой легко вывернуть карманы. В ту ночь они непоправимо ошиблись. В ту ночь его внутренний надрыв и бешенство впервые приобрели осязаемые формы. В ту ночь он впервые почуял кровь, чужой страх и безнаказанность, возможность творить справедливость самому, минуя бесчисленные инстанции, ощущать собственную власть и превосходство перед мразью, которую не исправит ни тюрьма, ни совесть. Если это Моро достал с самого дна его подсознания, то Роджерс отчасти был ему благодарен. Семьдесят лет считаться попавшим без вести, а потом снова исчезнуть, на год, растянувшийся на тысячелетие, чтобы снова, снова и снова шоркаться по улицам в глухом одиночестве, потому что выпал к чёрту из жизни. А за это он будет ненавидеть Моро до исступления, пока собственными руками не вытащит ему позвонок за позвонком.

Из под тяжёлых, пепельно-серых туч кровавой раной выгрызался закат, яркий до рези в привыкших за день к чёрным стёклам глазах. Смог, порывистый ветер и серая хмарь на небе преследовала его по пятам, капитан словно привёз с собой на хвосте самолёта дерьмовую погоду. Сквозняк шарил под курткой и пробирал до костей, но ему не холодно, его снова плавил болезненный жар, неумолимо подбираясь к сорока по Цельсию. Сердце колотилось у горла нарастающей тахикардией, а по венам текла густая лава, сворачивая болезненными спазмами затёкшие от безделья мышцы.

Пойти бы в спортзал, скинуть скопившееся напряжение, иначе первый несчастный, случайно задевший его плечом в толпе, заплатит переломанной в трёх местах ключицей, но душа наизнанку выворачивалась от одной лишь мысли. Давление людской массы выбешивало, узкие шпили высоток, уходящих в далёкую небесную перспективу, угнетали. Незатыкающийся визг клаксонов, вой полицейской сирены, грохот рекламных слоганов из кофеен, лязг покрышек, звон битого стекла в переулке и ругань за поворотом — он медленно сходил с ума, а челюсти стиснулись до хруста зубной эмали. Все свалилось на голову лавиной, все слишком сразу и слишком много — Африка, отстранение, Барнс с его похуизмом и стылое, беспредельное одиночество.

«Дэйзи» в телефонной книге царапнуло сердце, и «Номер недоступен» сухим механическим голосом вгрызлось в мозг, воскрешая истертые до прозрачности воспоминания. Одиночество сейчас невыносимо. В любой другой, мучительный в своей одинаковости день, но только не сегодня, а она въелась в подкорку своей терпкой близостью, которую не разрушило время, и туда, где ему однажды сказали, что любят, хотелось вернуться снова.